Одного мне жаль: что никто не снимал встречу Голды Меир и Лены. Как они обнялись и стояли обнявшись. Не до съемок было, война шла. Там же все время война, без конца война.
А потом мы сыграли Бетховена — в хорошем концертном зале, потому что это еврейский совхоз, а в каждом еврейском совхозе обязательно есть концертный зал, и Голда была счастлива. Это оказался ее последний день рождения, через несколько месяцев ее не стало.
А вскоре и я понял, что на своем скромном посту сделал в Израиле все, что мог, и все, что требовалось.
Из письма А. Локшина Р. Баршаю, 1977 г.
Дорогой Рудик!
Известия о Ваших успехах друзей Ваших радуют, и, соответственно, недругов раздражают. Недавно некоторый человек, чье сочинение Вы отказались сыграть, лжесвидетельствовал публично, утверждая, что ни один оркестр не желает Вас принять. Он был изобличен, посрамлен и наказан общим презрением. Меня же беспокоит другое: не слишком ли много оркестров будут пользоваться Вашей благосклонностью? У меня, например, нет уверенности в том, что Штутгарт лежит на перекрестке музыкальных путей Европы.
Я не хотел оставаться в Штутгарте, хотя оркестр считался одним из лучших в Европе. Были предложения интереснее, в частности из Англии, где я много играл, из Америки, а кроме того, я как-то не мог избавиться от мыслей о том, что Южная Германия — колыбель нацизма. Про случай с ударником, который объяснял коллегам отличие Малера от Брукнера, я уже рассказывал. Однажды после репетиции я вышел погулять: студии Южнонемецкого радио расположены в прекрасном парке. Встречаю господина с собачкой. Маленькая собачка, мы с ней поиграли, я сказал хозяину, какая она милая. Он был тронут и говорит в ответ: «Правда-правда, она такая забавная. И к тому же очень умная! Увидит еврея — сразу лает». Я потерял дар речи: и немецкой, и русской. А хозяин собачки, совершенно счастливый, приподнял шляпу, распрощался и ушел.
Появились у нас с Леной друзья: Холлигеры. Хайнц, выдающийся гобоист, он выступал со мной в Тель-Авиве, и его жена Урсула, добрая прелестная женщина и великолепная арфистка — она играла в Штутгартском оркестре. Были они из Базеля. Холлигеры стали нас уговаривать: «Знаете что, давайте-ка к нам в Швейцарию. Рудольфу будет очень удобно работать: от Базеля полчаса до Лондона, полчаса до Берлина, до Мюнхена вообще на машине рукой подать». Урсула говорит: «У меня есть вторая квартира в центре Базеля — она ваша. Живите, сколько хотите, обоснуетесь — будете искать постоянное жилье».
И мы поехали. Поселили нас Холлигеры в своем доме на Блауенштрассе, в квартирке на первом этаже — Erdgeschoss называется. Мы там очень хорошо жили. Лене разрешали заниматься на органе в разных кирхах Базеля, охотно пускали, и она прекрасно играла. Однажды у нее был концерт в монастыре Мариаштайн. Находится он в таком красивом месте, что мы решили вернуться в Базель пешком. Пошли. Оказалось, до дома двадцать километров. Мы шли и шли. Жара. Добрались жутко усталые, но такие счастливые. И после этого долго чувствовали в себе какую-то непривычную силу.
Лена читала объявления в газетах: «Сдается то-то, продается то-то». Однажды говорит: поеду-ка я просто по окрестностям, посмотрю сама. «Ну, давай, попробуй».
В одной деревне она познакомилась с пожилым господином по фамилии Коликер. Он там жил. Чрезвычайно славный человек оказался. Позвал нас обоих в гости. Мы приехали, прониклись друг к дружке симпатией, он говорит: «Хочу вам помочь. Давайте вместе поездим, поищем что-нибудь в округе. У нас тут очень красивые места».
Мы поехали вместе и попали в этот самый Рамлинсбург. Красоту его описать невозможно. У швейцарцев это называется деревней, хотя дома, по нашим понятиям, совсем не деревенские. По большей части тут живут горожане. В город едут на работу, а живут тут. Но действительно есть и настоящие крестьянские хозяйства, и очень старые дома, фермы, аккуратные, ухоженные, с новейшей техникой, на холмах — вишневые, яблоневые, сливовые сады, пшеничные и кукурузные поля, на склонах пасутся коровы, повсюду бродят овечки, и всегда слышишь позвякивание колокольчиков, как в Шестой Малера. Школа, магазинчик, ресторанчик, церковь, кладбище. Человек пятьсот тут живет, думаю, не больше. Очень тихо, а ночью наступает совершенная тишина, только в пять тридцать утра ее нарушает тихий свисток первого поезда, который проходит далеко внизу.
Уехать оттуда было выше человеческих сил. Коликер отвел нас к знакомому — здоровенному детине, очень доброму, которого все в деревне звали Крошка, Брезмали по-немецки, — и он сдал нам комнатку.
Мы поселились у него, на одном из холмов, на которых расположен Рамлинсбург, а на соседнем холме пониже видели пустую землю. Брезмали сказал, что она, кажется, продается. Лена пошла в местную мэрию, гемайнде, все разузнала. Оказалось, земля действительно продается, сравнительно недорого. И мы ее купили.
Удивительно: появилась у нас своя земля. Нам удивительно, а так тут у всех, конечно, своя. Началась большая история: надо было построить дом.
Первым делом нас обокрал один архитектор, который так устроил, как будто бы мы к нему обратились за помощью, и он нарисовал план, прикинул, сколько это будет стоить, а потом мне пришла повестка из суда: дескать, мы должны ему заплатить за работу.
Пришлось приглашать адвоката. Я написал заявление о том, что ничего мы не заказывали, в глаза этого архитектора не видели, а третейский судья потом сказал: «Господин Баршай явно совсем не знает этого человека — он даже фамилию его не знает, как писать. Все, оставим господина Баршая в покое».
Из письма А. Локшина Р. Баршаю, 1981 г.
Дорогой Рудик! Может быть, Вы помните, что Четвертая симфония Малера — одно из самых любимых мною сочинений. Помню, еще в сорок шестом году играл я ее по партитуре студентам консерватории. С тех пор любовь моя к ней не только не уменьшилась, но возрастает с каждым годом. У меня есть пластинки с записями этого сочинения под управлением Бернстайна (плохо), Хайтинка (хорошо) и Клемперера с Шварцкопф (отлично), но такого исполнения, какое мне пришлось слушать вчера, сегодня (и, надо полагать, еще много раз, пока жив буду), мне еще не приходилось ни разу. С таким вдохновением и собственным исполнительским отношением, при такой верности авторскому тексту — такое случается в музыкальной жизни редко. Впрочем, когда-то я предсказывал Вам это. Последний ми мажор с останавливающейся колокольной арфой довел меня до слез (Таню тоже). За все — спасибо. У меня есть несколько замечаний, которые Вы или примете, или отвергнете, надеюсь, благожелательно и снисходительно…
