Вы как-то писали мне по поводу какой-то критики. Должен сказать, что здесь на критику никто серьезного внимания не обращает. Ведь хорошо известно, что этим делом занимаются здесь не знаменитые мастера или композиторы, а люди, не сделавшие в искусстве никакой карьеры. Иными словами — неудачники, злые на весь мир, да и на самих себя. Мотивы, которыми они руководствуются в оценке того или иного концерта, бывают самые разные. Тут и интриги (у критиков между собой и между газетами), и подкупы, а чаще — невежество. Ну и, конечно, неуемная страсть прослыть остроумным. Скажем, в моем случае. Если уж ругают, то непременно связывают это с моим русским происхождением. Например, в одной газете было написано: «от Моцарта веяло сибирским холодом» (это про «Юпитера»). В тот же день, в том же городе, в другой газете, об этом же концерте статья называлась «Пламенный Моцарт». Обругать какую-нибудь знаменитость здесь считается чем-то вроде «хорошего тона». Правда, в таких случаях говорят, что эта знаменитость мало уплатила. А потом — тяга к сравнениям. Всех с кем-нибудь сравнивают. Про Лизу [Леонскую] писали, что это — Поллини в юбке (?!). Меня одно время сравнивали с Селлом (так и писали — «русский Селл»), потом довольно долго с Клемперером, а когда отрастил усы — с Тосканини.
Обо всем этом я пишу Вам только для того, чтобы не принимать всерьез всю эту белиберду. Вот если бы написал критику какой-нибудь Булез или Пендерецкий,[13] тогда другое дело. Уж они бы отнеслись к делу серьезно, и если бы похвалили, то — угу! Каких эпитетов можно было бы наслушаться.
Новости Вы мне написали тоже интересные. А у нас особых новостей нет. Сидим в нашей деревне. Время от времени выезжаю (ем) или вылетаем (ю) и стараюсь поскорее обратно — побольше выучить.
Привет всем вашим близким и от Лены. Ваш Рудик.
Когда-то в Москве немецкий посол, большой меломан, познакомил меня с дирижером Карлом Рихтером, легендарным исполнителем баховских ораторий. Он играл тогда в Москве «Страсти по Иоанну». Такое позволялось только иностранцу, текстов, само собой, не переводили. Событие было огромное. Рихтер дирижировал наизусть и сам играл на чембало. Стояла такая банкеточка, он сидя играл клавесинные фрагменты, вскакивал — и хор всегда точно вступал. Посол, знакомя нас, сказал: «Я бы мечтал когда-нибудь услышать вашу совместную работу».
И вот спустя годы, когда Карл Рихтер умер, мне позвонили из Мюнхена и попросили продирижировать Торжественной мессой Бетховена, Missa Solemnis, которую Рихтер готовил, но не успел довести до конца. Дать концерт его памяти.
Не могу передать, как я был взволнован. Я бросил все и стал учить. С раннего утра до поздней ночи занимался бетховенской Мессой, иногда только выходил прогуляться, но и в эти полчаса думал только о ней. Очень помогала Лена, играла мне партитуру на рояле.
Это произведение принадлежит к величайшему, что вообще в музыке существует. И знаете, кто первый понял, что Бетховен создал вещь, которая переживет века? Русский князь Николай Борисович Голицын. Умница, благородный, смелый человек, в ссылке побывавший за свои гражданские убеждения, виолончелист, почитатель Бетховена, по его заказу тот написал три квартета, и благодаря Голицыну премьера Мессы состоялась именно в Петербурге, в России. Только потом ее исполнили в Германии, и то не целиком. Вот что такое русская музыкальная культура. А кто-то посмеивается. Идиоты. Знаете, сколько в Петербурге репетировали, чтобы дать премьеру Мессы? Только с хором двенадцать раз! И потом, на премьере, люди не могли сдержать слез восхищения — не только публика, но и музыканты и хористы. Голицын этот замечательный наутро написал Бетховену, что он никогда не слышал ничего более прекрасного, включая шедевры Моцарта, и что — вот я вам прочитаю перевод, потому что князь писал по-французски: «Ваш гений, милостивый государь, опередил века, и, возможно, пока еще нет настолько просвещенных слушателей, чтобы смогли в полной мере насладиться красотой Вашей музыки. Но потомки воздадут Вам почести и благословят Вашу память в гораздо большей мере, чем это в состоянии сделать Ваши современники».
Карл Рихтер так подготовил Мюнхенский Баховский хор, что работать с ними было наслаждением. А великий бас Курт Молль пел так, что было ясно — в Agnus Dei Бетховен достиг высот Баха. Если бы я не знал, кто автор, я бы сказал: Бах. Мало того: самый лучший Бах. И даже еще лучше, потому что тут и Бах, и Бетховен. Это исполнение остается одним из главных событий в моей жизни.
Правда, и следующая встреча с Missa Solemnis была счастливой. Через несколько лет я играл ее в Париже в церкви Сент-Огюстен с Юлией Варади и Дитрихом Фишером-Дискау. Они муж и жена. Она — превосходное сопрано, он — один из величайших певцов всех времен, а Шуберта просто никто так не поет. Шуберта очень трудно исполнять, и, думаю, только два человека делали это в совершенстве: Святослав Рихтер и Фишер-Дискау.
В работе с Фишером-Дискау не возникало ни малейших проблем или разногласий, а в общении он оказался исключительно милым, интеллигентным человеком. Мы много разговаривали о Клемперере, и Дитрих рассказал мне чудесную историю. Он репетировал с Клемперером «Страсти по Матфею». Пели также Элизабет Шварцкопф, Криста Людвиг, Николай Гедда. Там есть фрагмент, где фаготы играют шестнадцатыми и баритон солирует. Фишеру-Дискау показалось, что, если исполнять быстрее, он сумеет лучше показать свой голос. И он сказал Клемпереру: «Герр профессор, мне кажется, для меня это длинновато, нельзя ли побыстрее». Клемперер, совершенно не обижаясь, спокойно ответил: «Нет, темп должен быть такой, темп правильный».
На другое утро Фишер-Дискау приходит на репетицию и говорит Клемпереру: «Герр профессор, мне сегодня приснился удивительный сон. Я встретил Баха. Само собой, я спросил его о темпе. Он сказал, что темп должен быть вот какой, побыстрее должен быть». Клемперер посмотрел на него внимательно и сыграл быстрее.
На следующий день Клемперер приходит на репетицию и говорит: «Герр Фишер, сегодня ночью я тоже встретил Баха. Он спросил: „А кто такой герр Фишер? Я его не знаю“».
Дискау рассказывал эту историю с большим удовольствием, ничуть не был уязвлен: понимал, что такое Клемперер.
Это, увы, дано не всем. Мне рассказывали, как в Лондонском оркестре один музыкант сказал Клемпереру: Klems, you are talking too much! («Ты, Клемс, слишком много болтаешь»). Ну какой дурак. Он же наверняка потом, в старости, внукам рассказывал, что играл с самим Клемперером. Но вообще это случай исключительный: английские оркестры, думаю, — лучшие в мире. Я много работал с ними. Там играют одаренные, профессиональные и дисциплинированные люди. Неудивительно, что они дружелюбны и приветливы.
