позволения сказать, музыки и текста не слышно.
Слова Деда привели Женю в сильный конфуз, и он быстро ретировался.
Очередное видение не заставило себя ждать. Мы ещё издалека услышали гулкое буханье полкового барабана. К дверному проёму приближался системный механик Бодрило, ведающий судовыми фекальными цистернами.
Ходил он всегда мрачный, с насупленным, словно собранным в кулак, лицом. Глаза же всегда смотрели пристально и прицельно, как дула спаренного пулемёта из глубокого бетонированного дота. Называли его за глаза «гомённым механиком» или просто — «гомнюком». Ничто не могло заглушить запахов фекальных систем, с которыми он имел дело. В дополнение к этому он страдал «недержанием газов». Поэтому часто носил с собой большой оркестровый барабан, чтобы заглушать свой постоянно функционирующий метеоризм.
Перед самой Дедовой каютой «гомнюк» остановился и стал, высоко вздымая ноги, маршировать, как на воинском плацу, сильно бухая при этом в барабан большой деревянной колотушкой. С каждым ударом до нас стали долетать флюиды одеколона «Шипр». Что было ново… Этот привычный звук и неожиданный запах явились таким диссонансом, что моментально вывели нас из сонного полуоцепенения, и мы действительно увидели нашего системного механика в полной «боевой» выправке, усердно бьющего в барабан и отрабатывающего строевой приём шага на месте.
Дед, не выдержав обрушившихся на нас потоков звуков и запахов, замахнулся левой ногой и дал нашему «гомнюку» увесистый пендаль, от которого барабанщик моментально исчез из поля зрения, унося всё своё с собой.
За ним по стойке «смирно» вдруг предстал выряженный, словно на дембель, французский военмор, очень похожий на научного сотрудника Вечорека из отряда метеорологических ракет. Будучи всегда трезвым, Вечорек убеждал, что его фамилия исконно русская и невероятно древняя, идущая ещё со времён Грозного. В приталенной тёмно-синей голландке, в суконных брюках клёш и неуставных ботинках с утиными носами, в бескозырке с красными помпоном и надписью AVRORA, с надраенной до солнечного блеска бляхе, на которой красовался выпуклый мальтийский крест, он, выкинув правую руку вперёд и вверх, голосом Левитана произнёс:
— Народ и партия едины!
На что Оберст заметил:
— Только разное едим мы!
Вечорек ничего не мог сказать на это, а только замялся, переступая с ноги на ногу…
Словно услышав слова Оберста, тихо, по-китайски, подобрался к проёму двери наш старший кок, подвинув плечом со «сцены» Вечорека. Был он, как всегда, в белой кокосовой робе, по-приятельски улыбался, живо и весело смотрел на наши недоумённые лица.
— Ребятушки, — обратился он к нам, — ходят слухи, что вы на чай опаздываете. По уважительным причинам. Так я вам с пылу с жару сделал несколько заготовок. И чаёк-с принесу, если пожелаете. — И, как цирковой жонглёр, достав из-под фартука стопку оладий, стал метать их в нашу сторону.
В итоге все они легли на стол непосредственно перед каждым членом нашей маслопупой братии.
— Ангела вам всем за трапезой, — произнёс наш замечательный кок хорошим густым голосом.
— А что значит ангела? — удивился Оберст. — Зачем нам ангел, да ещё за трапезой?
— Ангел, — пояснил кок, — для того, чтобы вы случаем не поперхнулись. Мой двоюродный дядька сел без молитвы обедать, поперхнулся щами и тут же ласты склеил. Ангела, видать, не было рядом. Поэтому, когда ангела желают, надо обязательно отвечать: «Незримо предстояша». И всё будет оки-доки.
Только мы хотели повторить «незримо предстояша», как совершенно зримо опять предстал перед нами первый помощник капитана, но уже не в красной сутане, а в повседневном потёртом кителе с широкими шевронами. Он, первый и последний, замыкал круг призраков «Пражских часов». Кто был первым, станет последним.
Дед перекрестился:
— Избави ны от враг наших и очисти ны от всякия скверны…
И тут дверь надолго успокоилась.
Это было столь необычно, что мы затаили дыхание. Первый помощник уставился на Деда.
— Мы не можем ждать милостей от природы, — по-мичурински пропел Дед, — взять их у неё — наша зада-а-ача!
И он с богатырским размахом вернул дверь в проём.
— Туды её в качель!!!
Дверь закрылась и после этого перестала чудить. И мы тут же принялись за оладьи.
Не так ли, как эта своенравная дверь, выглядит иногда сам человек со своим непредсказуемым поведением, со своими шатаниями, не вписывающимися ни в один закон мироздания, с опасным балансированием на грани жизни и смерти? И не так ли порой мы делаемся протрезвлёнными и просветлёнными, когда нас чьей-то сильной и властной рукой вдруг поставят на предназначенное нам Небом место. И наконец-то мы начинаем понимать, что оно наше.
Главное — вписаться в раму.
Карандашные наброски старой Европы
Если вы скажете, что нищий сегодня — принадлежность улицы, это будет только отчасти верно. Нищий — отражение нашего социума, наше с вами отражение. Почему мы не заглядываем в это отражение, стараемся скорее пройти мимо, отвернуться или в крайнем случае отделаться от него медью завалявшейся монеты. Почему? Да потому что оно — отражение — или уродливое, или жалкое, или с похмельным синдромом.
Европа в ответе на этот вопрос оказалась, как всегда, впереди — теперь на Западе просить подаяние стало сродни театральному действу. И обыватель часто с удовольствием останавливается и смотрит на нового нищего, который отражает в принципе то же самое, что и всегда, но только хорошо припудренное и задрапированное. Впрочем, это относится почти ко всему, что вы встретите в Европе, умеющей маскировать свои язвы и изъяны. Правила здесь такие: каждый нищий — это, прежде всего, и актёр, и режиссёр, и менеджер. Если, конечно, за ним нет другого менеджера. Участок, который нищий выбирает, — это его сцена. Пространство перед ним — зрительный зал. Чем интереснее пьеса и талантливее игра, тем больше «кассовый» сбор.
Впервые такой мини-спектакль я увидел в датском городе Орхус. Посреди пешеходного ряда в торговом центре, где всегда движется и течёт народ, в позе витринного манекена стоял негр: чёрные брюки, белый лёгкий пиджак, белые перчатки, белая рубаха с жабо, чёрная шляпа-канотье, чёрные очки, в правой руке — металлическая кружка, куда из кошельков добропорядочных граждан со звоном падали монеты.
Самое интересное начиналось тогда, когда в кружке набиралась искомая сумма и «манекен» начинал оживать. Именно этого момента все и ожидали, ради этого и кидали в кружку монету за монетой. Первой оживала голова. Как будто какие-то внутренние токи пробуждали её от спячки, и она начинала странно подёргиваться. Потом подёргивания прекращались, появлялся скрипучий чревовещательный звук, и негр, медленно склоняясь к кружке, заглядывал в неё. Затем голова возвращалась в исходное положение, а рука с кружкой
