Испуганный жестким решением, Трубецкой обращается с верноподданническим письмом к наследнику — великому князю Александру Николаевичу, с которым в свое время дружил.
Александр Николаевич ходатайствует за Трубецкого перед отцом.
Николай делает новую собственноручную надпись:
«Князь А. Трубецкой обратился к Наследнику с прошением дозволить ныне же вступить в службу рядовым, я на это согласен и потому приговор, хотя и утверждаю вполне, дозволяю отложить в исполнение, если он явится на службу не позднее 15 июня [1854 года], но если сего не исполнит, то приговор над ним привести в действие».
15 июня военный министр князь Долгоруков уведомляет государственного секретаря, что князь Александр Трубецкой не явился на службу.
«Дело» Трубецкого вновь начинает двигаться по инстанциям.
Военный министр Долгоруков снова пишет государственному секретарю 22 мая 1855 года:
«…Князь Трубецкой в назначенный срок 15 июня не явился и просьбы о продлении его на службу рядовым… не подавал.
Ныне же князь Александр Трубецкой подал просьбу в инспекторский департамент об определении его на службу с назначением в уланский принца Александра Гессенского полк».
Воцарение Александра II меняет настроение «сиятельного красного».
Трубецкой возвращается в Россию и определяется на службу в Борисоглебский уланский полк подполковником.
В июне 1855 года его переводят в Новомиргородский уланский полк, а в декабре — в штаб войск Евпаторийского отряда.
Судя по всему, Трубецкой все еще надеется на благоволение нового царя. Но продвинуться по службе ему не удается.
В 1857 году он вновь увольняется «полковником и с мундиром».
Материальное положение «красного в высшей степени» предельно ухудшается, и он опять начинает искать выгодной службы.
«Долго думал я, — пишет он военному министру, — после столь милостивого приема Вашего высокопревосходительства, каким образом воспользоваться милостивым благорасположением Его Императорского Величества в минуту столь важную для будущности детей моих… Если точно, как оказывается Государь Император желает воспомнить старые годы и хотя разновременно разбитую, но старательную двадцатилетнюю службу и всю мою жизнь… то милость его может дать мне в ожидании того места, зачислив меня в свиту свою генералом по указу 1772 года…»
Трубецкого снова зачисляют полковником «с содержанием и квартирными деньгами по чину», а 1 ноября 1874 года направляют в Оренбургский округ, затем переводят еще дальше — в Туркестанский военный округ.
По всей вероятности, здесь уже сказываются последствия истории с «константиновским» рублем.
В 1880 году шестидесятисемилетний князь самовольно возвращается в Петербург. Его обнаруживают и сразу докладывают об этом императору.
Александр II раздраженно повелевает:
«Приказать ему отправиться к своему месту, так как я не допускаю, чтобы находящиеся на службе шатались здесь без дела».
На этот раз Трубецкого выручает смерть Александра II. На трон восходит Александр III, к нему и обращается Трубецкой с просьбой о переводе в Одессу, где живут его друзья по кровавым игрищам 1836–1837 годов — генерал-губернатор граф Александр Строганов и его сводная сестра Идалия Полетика.
Так он и остался армейским полковником, только при отставке получил генерал-майорский чин.
В 1887 году, незадолго до скоропостижной смерти, Трубецкой снова приезжает в желанный, когда-то хорошо его знавший С.-Петербург. Он ищет историка, которому жаждет поведать повесть, давно мучившую его, — рассказать об «отношениях Пушкина к Дантесу».
…А что же Вяземский, человек, который знал «кровавую» тайну?
Конечно, князь Петр Андреевич понимал, что нити интриги, потянувшиеся от «наикраснейшего» и его друзей, невольно бросали тень и на власть. Стоило Вяземскому заявить о своем опасном знании, как против него восстали бы представители обширного клана «стоящих у трона» Строгановых, Трубецких, Бобринских, Барятинских, Нессельроде и других. Но самым опасным была бы царская немилость.
Как же менялся с годами князь Петр Андреевич? Он начинал как либерал. Поэзия Вяземского, как и он сам, была полна «вольнолюбивых мечтаний», среди его друзей были будущие декабристы, впрочем, к тайным обществам он никогда не принадлежал.
В 1819 году, служа у Н. Н. Новосильцова в Варшаве, Вяземский охотно трудится над проектом русской конституции и по поводу этого проекта представляется Александру I. Его письма друзьям дышат свободой, они полны ненависти к крепостному праву, ожидания перемен.
В 1821 году Вяземского увольняют со службы «без прошения» и за ним устанавливается длительный негласный надзор полиции, его переписку перлюстрируют: Вяземский — человек для государства опасный.
Впрочем, не одна тайная жизнь Вяземского вызывает недовольство власти, еще больше раздражают стихи. Он пишет «Петербург», откровенный призыв к свободе.
Пускай уставов дар и оных страж — свобода,
Обетованный брег великого народа,
Всех чистых доблестей распустит семена.
С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна,
Чтоб счастье давший ей дал и права на счастье!
Вяземский томится русской действительностью, он сетует на «интеллектуальное заточение».
«Я очевидно здесь деревянею… — пишет он А. И. Тургеневу. — Неужели честному русскому можно быть русским в России?»
С тридцатых годов либерализм Вяземского словно бы гаснет. Начинается его светское и государственное возвышение. Да и талантливых строк в его поэзии становится меньше, он сам это начинает ощущать.
В декабре 1837 года Вяземский пишет очерк на французском языке о пожаре Зимнего дворца — это восторженный панегирик Николаю I по поводу его общения с народом на площади перед дворцом.
В августе 1839 года Вяземский становится членом Российской Академии и действительным статским советником.
«Уже лакеи теперь не говорят про меня: карета князя Вяземского, — с грустной иронией говорит он сам о себе, — а генерала Вяземского».
В это же время он восстанавливает отношения с бывшими своими врагами и врагами Пушкина. В письме к дочери в Баден он еще старается оправдаться хотя бы перед собой — истинная руководительница министерства иностранных дел «графиня Пупкова» сейчас так нужна ему для устройства дел:
«В последнее воскресенье у Росси и в полном смысле последнее (ибо она за множеством охотников и посетителей должна закрыть свой салон) вдруг через всю залу ломится ко мне графиня Нессельроде в виде какой-то командорской статуи и спрашивает меня об Вас. Разумеется, я отвечал ей очень учтиво и благодарно, и вот поневоле теперь должно будет мне кланяться с нею. Видишь ты, Надинька, чего ты мне стоишь? Ты расстраиваешь весь мой политический характер и сбиваешь меня с моей политической позиции в Петербурге. Не кланяться графине Пупковой и не вставать с места, когда она проходит, чего-нибудь да значило здесь. А теперь я втерт в толпу. Я превосходительный член русской академии и знаком с племянницею, чем же после этого я не такая же скотина, как и все православные».
