Сейчас Мишка, наверно, дома сидит, к экзаменам готовится. Только вряд ли его переведут в следующий класс. У него колами – пруд пруди.
Но Мишка и не думал корпеть над учебниками. Долговязая его фигура неожиданно вывернулась из-за угла. Он сразу заметил братьев и закричал на всю улицу, как в лесу:
– Эй вы, Некрасики-карасики! Куда путь держите?
Пришлось признаться, что бредут они без всякой цели, просто так.
– Эге! Иду туда, не энаю куда, – захохотал Мишка. Затем уже серьезно добавил: – Давайте-ка, братики, к нам. В гости. Кваску попьем. А?
Кваску? Николая передернуло. Но отказаться было неудобно, обидится Мишка.
– Только ненадолго, – сказал обычно молчаливый Андрюша. – На полчасика.
Дом купца Златоустовского стоял на Нетече – короткой, словно обрубленной, улице. Снаружи здание было мало привлекательньш. Окна нижнего этажа – подклета, неуклюжие, пересеченные вдоль и поперек железными прутьями, на ночь закрывались тяжелыми скрипучими ставнями. Второй этаж подслеповато и равнодушно смотрел на проходивших внизу людей полукруглыми стеклами-глазами.
Но за высокими воротами, откуда доносилось хриплое урчание собаки, картина сразу менялась. Просторный чистенький двор был посыпан крупным желтым песком. Все кругом утопало в зелени. Всюду цветы: на клумбах, на куртинах, вдоль прямых и узких дорожек. Чуть в отдалении виднелись грядки с укропом. Пряный, острый запах доносился оттуда.
– Дядя Потап! – закричал Мишка, завидев бородатого человека в длинном фартуке и метлой в руках. – Сделай милость, скажи Пелагеюшке, чтобы кваску медового нам подала. С клюквицей.
Вскоре явилась Пелагеюшка – большескулая, с лукавыми глазами-щелками молодица. Она принесла на подносе запотевший глиняный кувшин с квасом, три большие кружки – тоже из глины – с узорчатыми рисунками по бокам, и глубокое деревянное блюдо с духовитыми мочеными яблоками.
– Пейте, братики, на здоровье, – хозяйски потчевал Мишка.
Но Николай, с опаской наполнив кружку лишь наполовину, понюхал: не такой ли, как в «Царь-граде»?
Мишка понял сомнения друга, засмеялся:
– Настоящий квасок! Домашний. С изюмом. Пелагеюшка у нас мастерица.
Потом начал оживленно рассказывать:
– Слыхал? Позавчера Туношенка в участок угодил. Пьянехонек был – в стельку. На улице подобрали. Теперь до директора дошло. Как бы не выгнали его из гимназии. Куда он денется?
– Может, и не выгонят, – сказал Николай. – Может, обойдется. – Ему сделалось жалко Туношенского. В конце концов он очень несчастен. Неудачник! Оттого, видно, и пьет.
– Может, и обойдется, – согласился Мишка. – А наш Порфирий, думаешь, не лакает? Тоже закладывает душенька. Вино каждый-всякий любит.
– Вот и нет, – вздохнул Андрюша. – Уж вот я никогда не полюблю вино. Ничего в нем хорошего. Кто его только придумал, зелье это поганое?
– Ну, ну, ну, не очень-то на нас, грешных, нападай! – поднимая кружку, заулыбался Мишка. – Не любо – не пей, а другим не мешай.
И он запел, невероятно фальшивя, закатывая глаза под лоб:
– Вино, вино, на радость нам дано!..
С шумом поставив пустую кружку на стол, он покровительственно похлопал Андрюшу по плечу:
– Не зря, брат, говорят: на Волге – вино по три деньги ведро, хошь пей, хошь лей, хошь окачивайся. Верно, Никола?
В окнах соседнего дома зазвучала тихая музыка. За высоким забором, окрашенным бледной голубой краской, кто-то играл на клавесине. Неокрепший девичий голосок дел:
Последний час разлуки
С тобой, мой дорогой.
Не вижу, кроме скуки,
Отрады никакой…
Дрогнуло сердце у Николая. Вот так играла на стареньком рояле в углу гостиной мать, так она пела про березу, про дальнюю дорогу, про ямщика, про колокольчик, уныло звенящий под дугой. Из камина струилось тогда мягкое успокоительное тепло. И грустно, и радостно было на душе. И никуда не хотелось уезжать из родного дома. Николай почувствовал, как в глазах его навертываются слезинки. Смахнуть их носовым платком – неловко. Заметит Мишка, засмеет. Вот, скажет, баба какая! Да еще, чего доброго, подтрунит потом где-нибудь при случае.
Но Мишка, кажется, и сам был растроган. Он даже рот открыл, прислушиваясь к пению.
– Кто это, кто? – тронув его за плечо, прошептал Николай.
– А? Чего? – обернулся Мишка.
– Кто это, спрашиваю? Ты знаешь?
Мишка вдруг присвистнул, щелкнул пальцами:
– Еще бы не знать! Юлечка!
– Какая Юлечка?
– Обыкновенная. С косичками. Губки бантиком.
– Не паясничай. Ответь как следует. Мишка по-озорному прищурился и пошел, и пошел тараторить:
– Ага! Еще и не видел, а уже влюблен по уши. Погоди, то ли будет. Вирши ей 'начнешь посвящать. На колени встанешь. Это в твоем духе.
– Перестань!
– Только имей в виду: она тебе не пара. Заранее предупреждаю. Ее отец – важная персона: чиновник особых поручений самого губернатора. Это тебе не какой-нибудь помещичек, который не платит за гимназию.
Ну, это уж через край. Понятно, на что Мишка намекает. Значит, и ему известна история с сорока восьмью рублями.
Но Мишка понял, что пересолил. Он решил загладить свою вину:
– Хочешь, познакомлю тебя с ней? Она, брат, умница. В Петербурге обучается, в благородном институте. Да, да. Но она простая, не задается, носа ке задирает. Сам увидишь…
Не успел Николай ничего сказать, как Мишка быстро скользнул к голубому забору, за которым слышалась музыка:
– Юлечка! – закричал он. – Юлия Васильевна! Ау!
Звуки клавесина оборвались, невидимая певица замолчала. Вскоре Мишка начал оживленно разговаривать с кем-то, стоящим по ту сторону забора. Это продолжалось минуты три. Наконец на весь сад загремел Мишкин голос:
– Господин Некрасов! Пожалуйте сюда! Николай смутился.
– Пойдем, Андрюша, – пригласил он брата, нехотя поднимаясь со скамьи.
Но тот устало закрыл глаза:
– Иди один. Тебя ведь зовут. Я посижу. Голова что-то опять заболела…
Мишка стоял у куста отцветшей сирени и, глядя в узкое пространство между досками забора, что-то с увлечением рассказывал.
– А вот и он, наш ярославский пиит! Ого-го-го! – загремел Мишка. – Сейчас я вам представлю его, Юлечка!
Щеки Николая вспыхнули. Этого еще недоставало! Все, все, должно быть, разболтал Мишка. Даже про стихи. Он хотел тут же уйти, но Мишка уже тянул его за рукав прямо вплотную к забору.
– Он, Юлечка, и обо мне вирши накропал. А я его, представьте, отдул за это.
По ту сторону ограды зазвенел задорный смех. Только был он не девичьим, а каким-то детским. Так смеются девчонки лет десяти-двенадцати. Неужели это и есть та самая Юлечка, которая пела про «последний час разлуки»?
