– Извольте, Юлечка, подать господину Некрасову ручку. Не бойтесь, он не укусит. Он смирный, домашний.
Из-за ограды протянулась тонкая худенькая рука с красивыми длинными пальцами:
– Здравствуйте, господин Некрасов!
Николай увидел ее лицо. Большие, доверчивые, васильковые глаза. Чуточку вздернутый нос, мягкие, пухлые губы, еле заметный румянец на щеках. Во всем облике Юлечки было что-то наивное. Так и хотелось потрогать ее голубой бантик на голове, погладить русые волосы. Девчонка, совсем девчонка, решил он.
– Здравствуйте, – ответил Николай и осторожно пожал длинные пальцы девушки. Какое-то непонятное смущение овладело им. И чтобы не выдать себя, он развязно заговорил:
– Не слушайте вы его. Он столько наплетет, в два короба не уложишь. Это я его тогда отлупил, а не он меня.
– Вы? – удивленно вскинула брови Юлечка. – Не может быть. Такого большого? Как же это так?
– Брешет! – нерешительно отозвался Мишка. – Тронул, как кошка лапой.
– Ой, не говорите! – оживилась Юлечка, – кошки больно царапаются. Вот возьмите нашу Пусечку. Она такая ласковая, бархатная, мурлыкает, на колени забирается. А один раз цап-царап меня коготками по руке. Кровь так и брызнула. Я в испуге на весь дом закричала.
– Это бывает, – снисходительно согласился Мишка, – небось дразнили ее?
Юлечка замахала руками:
– Нет, что вы, что вы! Я ее по спинке гладила.
– Супротив шерсти, надо полагать. Тогда понятно. Кошачий род это не любит, – тоном знатока заключил Мишка. И, сорвав двумя пальцами листочек сирени, добавил: – Даже зайца супротив шерсти погладить – и тот начнет кусаться. У каждого свой карахтер.
– Характер, – осторожно поправил Николай. Мишка бросил на него взгляд, полный нескрываемого презрения:
– Учи ученого! Сам знаю.
Юлечка постаралась перевести разговор на другое.
– Я так люблю стихи! – воскликнула она. – Мой дядюшка – поэт. Не доводилось ли вам, господин Некрасов, читать в петербургских журналах сочинения Катанина?
– Катанина? – радостно воскликнул Николай. – Петра Васильевича?
– Откуда вам это известно? – изумилась Юлечка.
Как же! Николай встречался с ним. В чудесном, сказочном имении. С волнением, сбивчиво и торопливо начал он рассказывать о своей поездке в детстве в Костромскую губернию.
Юлечка то опускала, то удивленно поднимала глаза. Но когда Николай стал говорить о дорогом подарке, о стихах Пушкина, Мишка перебил его.
– Вы думаете, это правда, Юлечка? – хихикнул он. – Выдумывает он, ей-богу, выдумывает. Это у него – воображательная фантазия. Они, виршеплеты, все одним миром мазаны.
Николай растерялся, покраснел, как рябина осенью. Зачем Мишка ставит его в такое глупое положение? Юлечка, пожалуй, и поверит.
– Хотите, я сейчас эту книгу принесу? Она у меня на квартире… Недалеко, – дрогнувшим голосом произнес Николай.
– Ха! – хорохорился Мишка. – И никакой у него книжки нет. Выдумывает!
Николай обиделся и толкнул приятеля в грудь:
– Нахал! А еще в гости заманил.
В другом месте Мишка непременно дал бы сдачи, но сейчас ему не хотелось выглядеть драчуном.
– Ладно уж, – миролюбиво сказал он, – пошутили – и хватит. А то Юлечка бог знает что о нас подумает. Так?
– Нет, что вы, – успокоила девушка, – я понимаю шутки, – и она снова заговорила с Николаем:
– Мой дядюшка теперь далеко.
– В столице?
– Увы, – печально покачала головой Юлечка, – на Кавказе.
– На водах? Лечится?
– К счастью, он здоров.
– Что же он там делает?
– Ему приказали уехать туда.
– Кто приказал?
Юлечка ответила не сразу. В глазах ее отразилось беспокойство. Она приложила палец к губам:
– Тс-с. Третье отделение![31]
Николаю хорошо было известно, что о Третьем отделении надо говорить шепотом.
– Третье отделение, – повторила Юлечка. – Граф Бенкендорф…[32]
– Да бросьте вы про стихотворцев болтать, – прервал Мишка, которому надоело слушать. – Подумаешь, как интересно.
Юлечка вспыхнула:
– Мишель, когда вы научитесь быть вежливым?
Мишель! Николай чуть не прыснул от смеха.
Мишке это имя – как корове седло.
А тот вдруг засвистел и, небрежно сунув руки в карманы, снисходительно сказал:
– Можете любезничать вдвоем. Мешать не буду. И отошел в сторону.
Странно ведет себя Мишка. То ли шутит, то ли всерьез.
– Извините, господин Некрасов, – заторопилась Юлечка. – Мне пора. У меня урок.
Она поклонилась и исчезла. Потом из-за кустов сирени снова послышался ее нежный голосок:
– Господин Некрасов, а когда вы почитаете мне свои стихи? Приглашаю вас в гости. Пожалуйста, не отказывайтесь. У нас в доме все очень просто…
Подошел Мишка, блаженно ухмыльнулся:
– Ну, как Юлечка? Хороша?
– Девчонка как девчонка, – стараясь быть равнодушным, ответил Николай, – обыкновенная. Маменькина дочка.
– Вот и нет. Ошибаешься, – горячо заступился за Юлечку Мишка. – Она сирота. Мать у нее давным-давно умерла. А ты – «маменькина дочка»…
Без Юлечки стало скучно. И к тому же Андрюша начал ныть:
– Пойдем. Уже целый час прошел. Я рисовать хочу.
С недавних пор Андрюша повадился ходить куда-то на Волгу. С большим альбомом, с цветными карандашами. Ну, ни дать ни взять – художник!..
Вышли за ворота. По улице валом валил народ. Должно быть, опять где-нибудь пожар.
– Где горит? – спросил Николай торопливо проходившего мимо них пожилого морщинистого человека с засученными рукавами. Тот посмотрел на гимназиста, опасливо оглянулся и, постучав рукой по груди, ответил:
– Тут вот горит, тут…
В разговор вмешалась старуха в темном платье с опущенным на лоб черным платком.
– Злодеев казнить будут, – зашептала она. – На Сенной. Бают, на царя-батюшку они руку поднимали. Охо-хо!
Николая, словно ножом, резануло по сердцу. Две недели прошло с тех пор, как схватили Степана. Неужели будут казнить? За что? За какое преступление? Ведь они не поднимали руку на царя, они на земле лежали, Николай сам все видел.
– Побежим на Сенную, – предложил он брату.
– Один иди. После расскажешь.
Впереди застучали барабаны, раздался визгливый звук флейты. Барабаны били глухо, с перерывами, а флейта, словно по покойнику, голосила.
Николай догнал направлявшуюся к Сенной толпу. Стал пробираться дальше, туда, где грохали барабаны и пищала свистулька-флейта. Вот и солдаты. Их спины перепоясаны крест-накрест полотняными ремнями. Мерно, в такт шагам, качались на плечах тяжелые ружья. Шуршали белые, не первой свежести штаны из лосиной кожи, плотно обтягивавшие нахоженые солдатские ноги.
