В толпе становилось все теснее. Приходилось действовать локтями. Толкались со всех сторон. Но Николай не замечал ничего. Глаза его упорно искали Степана. Где он, где?
Солдатский строй повернул направо. И тотчас Николай увидел Степана и его товарища. Они шли с опущенными головами, обросшие и худые. Выставленные вперед руки были скованы железными обручами. На ногах звякали цепи.
Вот и Сенная. Пыльная, грязная. Посредине нее – деревянный, грубо сколоченный из сосновых досок помост. По нему важно прохаживался, скрипя сапогами, палач в шелковой красной рубашке.
Солдаты вышли на середину площади. Усатый офицер, шагавший впереди, стоя с оголенной шашкой в руке, скомандовал:
– Стой!
Тупо стукнули о землю ружейные приклады. Враз утихли барабаны; взвизгнув напоследок на самой высокой ноте, замолчала флейта. Ровным четырехугольником окружили солдаты помост, скрыв Степана и его товарища. А позади, тоже со всех четырех сторон, глухо гудела толпа. Не праздничная и оживленная, как в день приезда царя, а строгая, суровая, сумрачная, как осенняя туча.
Снова забили барабаны. На этот раз дробно-сердито, словно негодуя. Николай увидел, как на помост поднялся бритый человек в длинной черной мантии. Он поднял руку. Барабаны умолкли. Солдаты взяли «на караул». Площадь замерла.
Развернув перед собой бумажный свиток, бритый человек начал читать вслух. Сначала нельзя было разобрать ни одного слова. Все сливалось в какое-то монотонное, шмелиное гудение. Но постепенно звуки становились яснее, и вот уже Николай услышал:
– А означенные злодеи – Максим Беляев, он же, как судом и следствием установлено, беглый крепостной Степан Петров, а також вместе с ним работный человек владельцев Ярославской большой мануфактуры господ Яковлевых Федор Маркелов, предерзостно, яко бунтовщики, нарушили священный покой его императорского величества…
Бритый человек едва не задохнулся, прочитав все это до конца. Он вытянул из кармана платок, громко высморкался.
– А посему суд определил…
Николай задрожал от волнения. Вот оно – главное! Неужели права старуха? Какой кошмар!
– Беглого крепостного Степана Петрова, – продолжал читать человек в мантии, – а також работного человека Федора Маркелова бить нещадно плетьми, чтобы им впредь неповадно было…
Значит, жив Степан останется. Не отрубят ему голову. Но душа Николая болела по-прежнему. Ведь могут до смерти засечь. Трифон однажды рассказывал, как по приказу графа Аракчеева одного солдатика секли «без доктора». До тех пор били, пока он дышать не перестал.
А бритый человек читал дальше:
– По совершению же вышеуказанной экзекуции Степана Петрова да Федора Маркелова в солдаты сдать и в действующую армию на Кавказ направить под неусыпное господ офицеров наблюдение…
Над толпой словно холодный ветер пролетел. Зашумели кругом, задвигались, заговорили:
– Повели, повели. Сейчас начнут…
С трудом вырвался Николай из толпы. Никакая сила не заставила бы его смотреть на Степановы муки. Он долго бежал по улице, оставляя позади страшную Сенную площадь. Свернул в какой-то проулок и на поросшем крапивой пустыре опустился на землю, обхватив голову руками, и горько заплакал.
Почему так все плохо устроено на земле? Кто придумал это жестокое крепостное иго?
Вспомнилось, как однажды учитель истории Константин Никитич Раменский, суровый человек, говоря о гражданском праве Древнего Рима, сказал:
– Раб не есть лицо, раб есть вещь. Так утверждали знатные римляне. Посему имели они право продать своего раба, яко вещь, наказать его по своему усмотрению и даже лишить жизни.
Выходит, за тысячу с лишним лет ничего не изменилось. И теперь крепостных продают, как вещи, как скот, и теперь наказывают и даже лишают жизни. Что же это такое? Можно ли это изменить? Как? Есть ведь на свете люди, которые хотят всех сделать свободными. И Степана, и его друга по несчастью, работного человека Федора Маркелова – всех, всех!
«Восстаньте, падшие рабы!» Кого это призывал Пушкин? Не римских же рабов! Их давно нет в живых…
Мысли его были прерваны прошедшими мимо людьми. Они возбужденно разговаривали:
– А тот самый русый, Степаном которого кличут, даже стону не подал. Будто и не его били.
– Молодчага парень! Жалко его – под «красную шапку» угодил. Это – как в острог!
– Зазря ребят губят, зазря. Не виноватые они.
– Тише… Услышат…
Итак, Степана отдали в солдаты – «под красную шапку». На целых двадцать пять лет. Ужасно! Солдат – уже не человек. Николай вспомнил, как в Грешневе провожали двух рекрутов. Ночью их держали в холодном сарае под замком, а утром со связанными руками посадили в телегу. По бокам – солдаты с ружьями. Рекруты кланялись. Женщины голосили. Причитали матери-старухи:
– На кого вы нас, бедных, спокидаете? Кто нас, сиротушек, от людей злых да укроет? Пропадете на чужой сторонке… Не увидим вас во веки-вечные…
А он увидит когда-нибудь Степана? Может, еще не увели его с площади. Может, удастся ему рукой помахать…
Но на Сенной было уже пусто. Мрачно возвышался деревянный помост со следами крови на смолистых досках, и какая-то бездомная собака выла подле него.
– Прощай, Степан! – прошептал Николай. – Прощай!
Темное облако надвинулось на солнце. Еще мрачнее сделалось вокруг.
Куда ж идти? К чему стремиться?
Где силы юные пытать?
Н. Некрасов. «Несчастные»Перед экзаменами время тянулось особенно медленно. Казалось, конца ему не будет. Уже на носу петровки, и не так сладко заливаются на ясных зорьках в береговых кустарниках соловьи, уже заалела на солнечных кочках первая земляника, а экзамены все еще не начинались.
Признаться, дела Николая складывались неважно. Если уж говорить точнее – очень плохо. Годовые отметки не радовали. Единиц и двоек – порядочно.
Вопреки ожиданиям, самый высокий балл – четверку – поставил лишь отец Апполос по закону божьему. Очень ему понравилось, как Николай притчу о блудном сыне рассказал.
– С душой глаголил, сын мой, с душой, – довольно повторял отец Апполос. – Зело наставительная проповедь. Уму-разуму учит младое поколение наше, яко воистину во путях жизненных заблуждающееся…
От отца Апполоса пахло дорогими духами, а шелковая фиолетовая ряса сидела на нем. как модный светский костюм.
По латыни у Николая все годы были только двойки. Давно находился он с ней не в ладах. Известно почему: «Туношенского наука – учить ее скука».
Но Петр Павлович не забыл оказанную ему услугу и поставил Николаю годовую тройку и по латыни, и по риторике.
