с годами и после великих служб на благо государя.
Но Лыков прежде всех будущих заслуг неожиданно зарабатывает скверную репутацию: великий дерзец!
Зачем?
Причин может быть три.
Первая из них и самая очевидная, самая правдоподобная: Иван Никитич Романов являлся шестым сыном деда Михаила Федоровича — Никиты Романовича Захарьина-Юрьева. Это наделило его от рождения генеалогической, а значит, и местнической слабинкой. У первенца — высшая родовая честь. У младших братьев она ниже от человека к человеку, и, следовательно, у шестого сына она будет очень сильно ниже, чем у первенца. Среди Романовых первенец — Федор Никитич, он же владыка Филарет в иночестве. Михаил Федорович — первенец первенца. А вот Иван Никитич — обочина рода, линия слабая. С ним уже местничался на коронационных торжествах князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и выиграл дело. Лыков, очевидно, пошел по пути Трубецкого, усомнившись, что его родовая честь ниже, чем у шестого сына, — пусть и в великом, намного более знатном, чем Лыковы, семействе Романовых. Проиграл, но проявил неуступчивость и не смирился, защищая собственную родовую честь: это, допустим, веку его и окружающему обществу понятно.
Вот вторая причина, не столь очевидная, но возможная: Иван Никитич Романов при дворе счастливого племянника сам выглядел «хромой уткой». На Земском соборе 1613 года он занял переменчивую позицию. Вроде бы поддерживал Михаила Федоровича и в то же время напоминал о его молодости, неопытности, «не полном разуме». По некоторым признакам, и сам был не прочь занять престол, вот только поддержки не получил ни от кого и смирился. Однако, смирившись, все еще составлял для юного царя конкуренцию: если тот умрет, не оставив потомков, — вот вам готовый царь, все тот же дядя. Лыков ударил по нему, возможно, рассчитывая на тонкое понимание со стороны государя, его матери и их «ближних людей». Борис Михайлович бесчестил нелюбимого родича в кругу царственной семьи… Его, конечно, приструнили, выдали головой, защищая честь рода, но… вот какая деталь: как раз с середины 1614-го Лыков начинает получать воеводские назначения. Что же получается? Одной рукой его наказали, а другой наградили…
Наконец, третья причина: в годы Семибоярщины Иван Романов был предан польско-литовским захватчикам душой и сердцем, гораздо больше, чем даже весьма активный на этом поприще Лыков. Иван Никитич сыграл роль «заводилы» во многих темных, изменных делах. Например, в 1610-м он вместе с князем Федором Ивановичем Мстиславским выступил инициатором поистине мерзкой затеи — пустить вражеское войско в Кремль. Не «среди прочих», как Лыков, а впереди прочих… Такое не забывается. И, может быть, Лыков, тяготясь недоброжелательством бывших участников земского движения, пошел на скандал, как бы бравируя: посмотрите, я не желаю уступить гораздо большему мерзавцу, чем я, оцените мою храбрость!
Возможно. Трудно в таких случаях определить истину в окончательном и категорическом виде, но и подобный аспект дикой эскапады Лыкова тоже не стоит сбрасывать со счетов.
Итог: Лыкову, что называется, пошла карта.
И вот в его судьбе наступает новый звездный час.
Между 1613 и 1618 годами Россия подвергается страшным испытаниям. Новая династия, только начавшая сплачивать вокруг себя общество, должна была раздавить мятежное войско Ивана Мартыновича Заруцкого, прямо угрожающее престолу. С Заруцким носилась по русским городам «царица» Марина Мнишек и ее сын — Воренок, выставлявшийся как законный претендент на престол в отличие от «незаконного» царя Михаила Федоровича. За армией Заруцкого шел «охотник»: видный вельможа и военачальник князь Иван Никитич Меньшой-Одоевский. И Одоевскому предстояла трудная борьба, нескоро увенчавшаяся успехом. Северо-запад страны, включая Новгород, — под оккупацией шведов, и надо любой ценой освободить эти земли. С запада нависает чудовищная мощь Речи Посполитой. Там все еще лелеют мечту возвести королевича Владислава на русский трон. Казань наполнена настроениями сепаратизма.
Но даже в сравнении с этими недюжинными угрозами другая опасность, а именно опасность внутренняя, рождает намного более тяжелые проблемы. Суть ее — тотальный казачий мятеж, охвативший множество областей Московского царства, нарастающий, выбрасывающий все новые и новые протуберанцы, если не сказать метастазы, и, как разросшаяся раковая опухоль, губящий плоть державы сразу во многих местах.
Мятежом пылает значительная часть Русского Севера и многие уезды центральной части страны. Казаки лютуют, не только разбойничая и грабя, но и убивая тех, кто попался «под горячую руку», тех, кого в наши дни назвали бы мирным населением. Врываются в города, устраивают массовые казни, предают огню села, не щадят монастыри. Целые уезды выпадают из системы центрального управления, воеводы не могут справиться с напастью, все, что могла получить казна в виде налоговых поступлений, оказывается в руках казачьих банд.
Для современного образованного русского собирательный исторический образ казака — положительный. Да, казак бунтарь, да, казак суров, но это прежде всего защитник Отечества. Это воин, ассоциирующийся в первую очередь с вооруженным противостоянием наполеоновским ордам, заполонившим Россию, это боец, доехавший до Парижа и умиляющий тамошних кабатчиков криком «быстро!», это искусный конник, вынесший на своих плечах тяжесть Кавказской войны, войн с Турцией и Крымским ханством.
Все верно.
Но.
Этим позитивом история казачества далеко не ограничивается. Роль русского казачества на арене театра Великой смуты ужасна. Казак — записной мятежник, разбойник, жестокий разоритель с уголовными замашками, персона, не имеющая в душе жалости. Разумеется, не все казаки были таковы, но многие, очень многие. Они сбивались в отряды по несколько сотен, а то и по несколько тысяч человек и открыто терроризировали местное население.
Казак стал главной напастью для России в 1614–1615 годах, а затем, в 1617–1618-м и даже, хотя и в меньшей степени, в 1619 году вновь поднял пламя мятежа до небес, притом пламя это разделилось на множество языков, «лизавших» богатые земли севера.
Кто таков этот самый «воровской» казак и почему он вел себя подобным образом? До Смуты Россия знала казаков «служилых», иначе говоря, «городовых», и «вольных». И те и другие — лично свободные люди, не имевшие никаких связей с общинами крестьян, ремесленников, с военно-служилыми корпорациями Русского государства, и занимавшиеся «военным промыслом». Служилые, они же городовые казаки, давали присягу царю и составляли часть вооруженных сил России. Вольные казаки жили по рекам Дон, Волга, Терек. Они составляли обособленные от государственных структур России «войска», не целовали креста русским царям, не подчинялись воеводам и воинским головам, самостоятельно выбирая себе атаманов, но играли роль имперского лимеса, то есть полунезависимых областей, связанных с метрополией отношениями неопределенного характера: между вассалитетом и союзничеством.
Во время Смуты появились еще и «воровские» казаки. Эти действовали, как часть войска разнообразных самозванцев, перебегали на сторону поляков, творили то, что сейчас назвали бы беспределом, не где-то на окраинах, а в историческом центре России. Время от времени претендовали на то,
