– Двое русских, кажется, очень счастливы… – шептались старые француженки.
Однажды Петр после обычной прогулки очень долго раскладывал букет и среди ярких цветов отыскал невзрачную светло-зеленую травку. Он помял ее в руках, и комната наполнилась тонким и стойким запахом. В этот вечер Петр был почему-то грустным. Перед сном опять помял в ладони зеленую былинку.
– У нас, на Дону, эту траву душицей звали, – сказал он жене.
Теперь, блуждая по лугам, Петр искал эту редкую в здешних местах травку. Пышных букетов домой не приносили, зато на столе теперь стоял бледно-зеленый душистый пучок… Купили радиоприемник. В доме у русских по вечерам теперь долго горел свет. Петр крутил черную ручку и не успокаивался, пока не слышался далекий голос. «Говорит Москва…» За сто с лишним километров стали ездить в большой город, если там шел фильм из России.
Однажды Петр принес потрепанную, побывавшую, видно, во многих руках книжку. Читали вслух…
– Вот, оказывается, что было у нас на Тихом Дону…А с автором, Маша, я вместе в школу начинал ходить. Он, говорят, и теперь живет в Вешках…Может, из наших родных кто жив?
Через месяц почтальон принес ответ – серый конверт со штемпелем: «Станица Вешенская».
– От матери, – тихо сказал Петр и, уронив белый листок, опустился на табуретку…
* * *Далеко за полночь опустела четырехгранная бутылка с угощением, разошлись казаки, пообещав заглянуть завтра – дослушать историю…
У Петра Еремеевича усталые, добрые глаза, большие рабочего человека руки. Он усаживает мать и жену рядом с собой и неторопливо продолжает:
– Последние годы жили одной только мыслью: домой, домой, домой. Хлопотали, писали, требовали. Мы понимали, что это сложно – ведь столько перемен за сорок лет, сколько людей самых разных разметало по свету. Но мы не могли успокоиться, мы надеялись…Что это за чувство! Я не могу словами передать его. Во сне я видел разливы на Дону. Вместе с женой мы часами глядели на облака, которые уплывали на восток. Поверьте, я говорю правду, как одурелые, часами глядели на горы, мимо которых плыли облака. А когда запустили спутник!.. Я просто плакал от радости: «Наши! Наши запустили!».
…Мы страшно обрадовались, когда нас с женой вызвали в полицейское управление…
Это был короткий, но выразительный разговор. Четверо чиновников, приехавших из Парижа, пропустили Петра Моисеева в просторную комнату. Они были очень вежливыми, эти четверо в черных фраках.
– Месье, вы едете в Россию? – спросил младший из них, разглядывая его через золоченые очки.
– Да, месье.
– Вы все обдумали? Ведь вы почти француз. Вы так хорошо говорите…
– Нет, месье, я русский, – ответил он по-русски.
– Что вас тянет туда? Хотите побывать в Якутии, участвовать в великих стройках? Вы знаете, что это… – Чиновник открыл окно, за которым виднелись так хорошо знакомые луга и горы: – Взгляните, там нет такого. Там работа, работа, работа.
– Я не боюсь работы, месье. Поглядите на мои руки. Этим рукам нельзя без работы. Это хорошо, если много работы…
И тут русский в свою очередь спросил:
– Вы где родились, месье? Сколько вам лет, и есть ли у вас мать?.. Двадцать три года?.. Вы, пожалуй, не поймете меня, если я скажу вам, что никогда не плакал. На турецком базаре меня, голодного, били за украденную лепешку – я не плакал. Я не плакал, когда по дороге во Францию схоронил друга. Слезы у меня вышибал только газ из печи. А сейчас я не стыжусь сознаться – плачу, когда услышу песню. С родины песню, понимаете, месье?
– Значит, едете?
– Еду!
Четверо вежливо пропустили русского вперед. Он остановился в коридоре. Кружилась голова, солнце из открытой двери слепило глаза. Четверо в темных фраках прошли мимо. Последний, уже пожилой чиновник на секунду задержался и украдкой пожал ему руку…
Вот и вся история, которую я услышал октябрьской ночью в доме старой казачки Екатерины Федоровны Моисеевой от человека, которого случайно встретил у Дона.
Фото автора. Станица Вешенская. 6 ноября 1959 г.Темно. Ноги цепляются за невидимые коряги, по лицу хлещут мокрые от осенней росы ветки. Когда останавливаемся передохнуть, фонарик выхватывает из темноты бусинки росы и фантастический узор красных и желтых листьев. Там, где свет иссякает, лес кажется непроходимой стеной. Но Василий Ефимович ловко раздвигает ветки, чудом угадывает тропинку к лесной поляне. В тяжелых болотных сапогах я еле поспеваю за ним. Поклажи у нас поровну. Он несет шест с перекладиной и ружье. На мою долю досталась тяжелая клетка с Филькой и фотографические принадлежности.
Большой, профессорской осанки филин таращит на свет круглые, как два пятака, глаза и жутко щелкает клювом. Этот разбойничий звук, наверное, заставляет трепетать обитателей леса. Они ведь не знают, что ушастый душегуб сейчас совсем безопасен и щелкает только от злости и бессилия. Через час он будет выставлен на всеобщую потеху на лесной поляне.
Торопимся. К месту охоты важно попасть до рассвета.
…Лежим в шалаше из свежих еловых веток. В просвет видны клочок окрашенного зарей неба, лесная поляна с сухой осиной на краю. Посреди поляны – шест. На нем, навострив уши, сидит наш Филька. Почуяв простор, он несколько раз пытался слететь в темноту ельника, но короткая веревка не пускает его с шеста. Филька утихомирился и только на каждый шорох быстро поворачивает голову. В бинокль хорошо видны его оранжевые глаза с «бровями». Моргает он то двумя, то одним глазом. Кажется, что Филька понял нашу охотничью затею и теперь лукаво подмигивает.
– Поглядите, какой красавец, – передаю я бинокль Василию Ефимовичу, но он равнодушно сортирует патроны, выискивая удобную позицию для стрельбы. Он не первый раз в засаде с этим лесным профессором. Филька помог охотнику уничтожить сотни лесных разбойников помельче рангом: ястребов, луней, ворон, сорок. От них и теперь проходу нет на «лесных дорогах». Но осенью они не так страшны – птичья молодь встала на крыло, окрепла, не так легко догнать ее лесным душегубам. Осень – не лучшая пора для охоты с филином, и Василий Ефимович уступил только по старой нашей дружбе да из-за старой же ненависти к сорокам и ястребам.
Первой на полянку залетела синица.
Тень-тень!.. – и вдруг смолкла синичья песня. Нарядная птичка покрутилась, попрыгала над шалашом и, запищав вдруг особенным образом, скрылась.
Через мгновение уже три синицы беспокойно судачили над поляной. Филин пошевелил крыльями, встряхнулся. Синицы с криком шмыгнули в ельник, не переставая кричать. На их птичьем языке это, должно быть, означало: «Сюда – скорее. Сюда – скорее! Бандит потерял стыд и совесть, белым днем сидит на виду и не прячется. Сюда – скорее!..»
