Конечно, вовсе не обязательно думать, что эта праздничная церемония должна была непременно повториться и в случае с Ольгой. Однако она, по всей вероятности, повторилась, и русская княгиня и сопровождавшие ее лица также присутствовали на константинопольском ипподроме — и скорее всего, именно 9 сентября, в день большого приема, между представлениями василевсу и «августе» и «клиториями» в зале Юстиниана и Хрисотриклине.
Но здесь мы должны сказать еще об одном источнике, проливающем свет на неизвестные ранее эпизоды пребывания княгини Ольги в Константинополе. Этот источник — упомянутые выше фрески лестничных башен киевского Софийского собора, выполненные в середине XI века, при киевском князе Ярославе Владимировиче, правнуке Ольги. (Лестницы башен вели на хоры — место, где во время богослужения располагалась княжеская семья, — так что лицезреть фрески должны были в первую очередь князь, княгиня и их дети. Полагают, что северо-западная башня предназначалась для подъема на хоры женской части семьи, а юго-западная — мужской.)
Главное место в росписях лестничных башен занимают две большие многофигурные композиции, содержание которых было прояснено в начале 80-х годов прошлого века украинским археологом и искусствоведом Сергеем Александровичем Высоцким{213}. Первая композиция, в северо-западной башне собора, изображает сцену торжественного приема в императорском дворце русской княгини императором Константином. Ольга изображена на фреске в парадном византийском облачении — стихарии (плаще) и драгоценной пурпурной мантии, на голове у нее корона — стемма, из-под которой на плечи ниспадает белый плат-мафорий — обычная принадлежность головного убора русских княгинь, тот самый плат, который всегда рисуют на иконах святой Ольги; рядом с княгиней дама, как бы представляющая ее императору, — вероятно, это «опоясанная патрикия», или «зоста», о чем свидетельствует пояс, переброшенный через ее левую руку{214}; в некотором отдалении еще три женских фигуры — свита княгини. На второй фреске, в юго-западной башне собора, изображены состязания на константинопольском ипподроме с участием «квадриг» (конных четверок) всех четырех цирковых «партий» — «венетов» («голубых»), «прасинов» («зеленых»), «левков» («белых») и «русинов» («красных»). В ложе императорского дворца — кафисме — мы видим самого императора и княгиню; последняя одета в более простые светлые одежды, а на голове у нее тот же белый плат-мафорий; в другой ложе — как полагают, посольской — гости, среди которых, возможно, представлен «анепсий» Ольги (его одежды тех же тонов, что и княгини). Именно на этой фреске различимы черты лица Ольги; правда, насколько они достоверны, сказать трудно[168]. (По наблюдениям С. А. Высоцкого, образцом при создании фресок собора могли послужить русские или византийские миниатюры, изображающие визит княгини Ольги в Константинополь, вроде миниатюр из Хроники Иоанна Скилицы или Радзивиловской летописи. Но на подобных миниатюрах портретное сходство, как правило, не достигалось или даже не предусматривалось.)
В пользу предложенной исследователем атрибуции фресок, помимо общих соображений, свидетельствуют два важных обстоятельства. Во-первых, поразительное сходство первой из названных фресок с упомянутой выше миниатюрой Мадридского списка Хроники Иоанна Скилицы, также изображающей прием княгини Ольги императором. Совпадают расположение и позы практически всех действующих лиц — самого императора, княгини, представляющей ее «зосты» и трех женщин из свиты в белых головных уборах[169]. Еще большую доказательную силу имеет обнаруженная исследователем пояснительная надпись над изображением княгини на второй фреске — Еλγα (Эльга); она опять-таки схожа с надписью, имеющейся на миниатюре Скилицы. А значит, на обеих фресках киевского собора, в том числе и на той, которая изображает сцену на константинопольском ипподроме, действительно присутствует княгиня Ольга. Оказывая ей честь — такую же, как и послам других союзных с Империей стран, — император Константин устроил для нее и ее спутников и спутниц красочное и запоминающееся зрелище — состязания колесниц и праздничные шествия цирковых «партий».
Там же, на башне собора, уцелели едва различимые фрагменты еще одной фрески, которая, по предположению исследователя, могла изображать поднесение княгиней даров императору. По всей вероятности, имелась в соборе и другая фреска — центральная — со сценой крещения княгини Ольги, но она не сохранилась. Очевидно, весь этот цикл отвечал основной идее в программе росписей киевского Софийского собора при князе Ярославе Мудром — отражению в них истории приобщения Руси к христианству, важнейшим этапом которой было крещение княгини Ольги. Забегая вперед, скажу, что именно здесь, в алтаре Софийского собора, хранился крест, по преданию, принесенный Ольгой из Царьграда в память о ее крещении и «обновлении» Русской земли, — еще одно, на этот раз вещественное, свидетельство ее царьградского путешествия.
* * *
Наверное, Ольга испытывала смешанные чувства после первой встречи с императором Константином. С одной стороны, ей действительно была оказана «высокая честь», во многих отношениях выходившая за рамки обычного протокола: княгиня сидела в присутствии императора, беседовала с ним, «сколько хотела», была допущена во внутренние покои дворца, вкушала трапезу за одним столом с императором и членами его семьи, наблюдала за устроенными в ее честь конными ристаниями из императорской ложи константинопольского ипподрома. Однако по каким-то вопросам — и, вероятно, очень важным для нее — договориться не удалось. Ольга явно ждала большего от переговоров с царем и едва ли осталась довольна их результатами.
Известно, что император Константин с крайней враждебностью относился к руссам, как, впрочем, и к другим «северным», то есть в его понимании «варварским», племенам. Привычное высокомерие ромеев, чувство непреодолимого превосходства над всеми прочими народами накладывались у него на личные и очень неприятные воспоминания, ибо он конечно же не забыл ужасов нашествия руссов и осады Константинополя летом 941 года. Это его отношение к руссам ярко проявилось в упомянутом выше трактате «Об управлении Империей», где он много рассуждает и о «прирожденной жадности к деньгам и ненасытности, никогда не удовлетворяемой», «северных варваров», готовых на все ради поживы, и о тех мерах, которые надлежит предпринять, дабы не допустить новых нападений руссов на византийские владения. Император боялся руссов и не доверял им. И хотя он умело скрывал это, оказывая почести русской гостье (ибо остро нуждался в военной помощи), княгиня не могла не почувствовать внутреннего нерасположения с его стороны.
