Фантасмагория достигла предела. В парке Бельграно Эвита назначила свидание двумстам пятидесяти тысячам детей, которые изо всех сил выкрикивали ее имя. Возникла ужасная давка, и многие дети не сумели протиснуться, чтобы ухватить подарки. Скопление такого количества малышей для сбора голосов в пользу Эвиты повлекло за собой непредвиденную трагедию.
Обливаясь слезами, в разорванной одежде, многие дети выбирались из давки с пустыми руками. Двоих детей затоптали до смерти. Их трупы были быстро убраны, а родителям щедро заплатили за молчание. Так лотерея счастья превратилась в лотерею крови. Два маленьких тельца ради того, чтобы взойти на трон… Плохое начало…
Аргентинская толпа обожала зоопарки. Эвита приказала в тот день закрыть зоопарк, чтобы толпа не отвлекалась. Футбольный матч тоже запретили этой толпе, сходившей с ума от игры с мячом. В городе не должно было проводиться других развлечений, кроме представления Эвиты Перон.
Улица Флориды, самая ухоженная улица Буэнос-Айреса, исчезает в нагромождении перонистских фотографий, лозунгов, эмблем. Фасады высотных зданий закрыты плакатами и флагами. Улица Флориды стала открытым для публики и постоянным музеем Эвиты. В витринах среди овощей и драгоценностей улыбается Эвита. Ночью и днем дикторы в перерывах между песнями повторяют «бессмертные слова», которые изрекли Эвита и Хуан Перон. Пресыщенная и опустошенная публика пытается найти частицу правды в неестественных улыбках, в словесном потопе.
На следующий день после обеда сотни тысяч людей столпились на площади. Соседние дома были украшены стягами с надписями «Перон-Перон», а на балконах повисли гроздьями люди. И те, кто поддерживал правительство, и те, кому просто нечего было терять, потрясали знаменами процветания. Люди несли над головами плакаты, объявляющие американцев гангстерами и преступниками. Эти плакаты над толпой были оплачены на деньги из американского займа. Автомобили, снабженные громкоговорителями, непрерывно транслировали лозунги. Толпа скандировала два ключевых слова праздника: «Эвита и Перон». На самом деле первого имени вполне хватило бы для этой толпы, разгоряченной демоническими воплями, беспрестанно изрыгаемыми громкоговорителями.
Темнело. В толпе зажглись факелы, которыми размахивали как оружием, готовым вспыхнуть для больших мистических огней, разрушительных, заклинающих. Крики сливались в громовой рокот. На освещенной эстраде появился Перон. Толпа разочарованно загудела, увидев, что он один. Официальные лица заметались по эстраде.
Эвита ждала, когда атмосфера достаточно накалится, чтобы появиться в нужный момент.
Вдруг с одной из прилегающих улиц выехала длинная открытая машина и начала медленно раздвигать людское море. Одетая в плиссированную юбку и небесно-голубой свитер, Эвита, прямая, как стройное деревце, с застывшей улыбкой, с ужасающе бледным лицом приближалась к эстраде в напряженной тишине. Казалось, позвоночник у нее закован в гипс. Она поднялась на эстраду, не отвечая ни на одно из приветствий официальных лиц, не видя никого вокруг.
Толпа шумела. На сцене появился секретарь Всеобщей конфедерации труда, подобострастный Эспехо, смиренно попросил супругов не покидать Каса Росада. Перон великодушно согласился, рассказал, что хорошего он сделал для страны и сколько сделает еще. Толпа жадно одобряла. Эвита положила дрожащую руку на микрофон. Непрестанно гремели аплодисменты, то затихая, то вспыхивая с новой силой.
— Это для меня полнейшая неожиданность, — проговорила, наконец, Эвита.
Перед огромными стягами с двойной надписью «Перон-Перон» Эвита притворно изображала скромность с непринужденностью, граничащей с идиотизмом. Ей больше не нужно было завоевывать публику актерской игрой, пусть даже и бездарной. Теперь Эвита могла стать самой собой, совершенно естественной. Она склонила голову, уронила руки, жадно вбирая в себя море стягов. Ей осталось лишь проглотить свой успех суперзвезды так же легко, как облатку на причастии.
Эвита поблагодарила. Только что она держалась скованно, неподвижно, и вдруг взорвалась. Олигархия, богачи оставались объектом ее гнева. Больше она собой не владела. Эвита погрузилась в транс, тот транс, который раньше мешал ей сыграть самую незначительную роль в театре, кино или мюзик-холле. Остался лишь крик, требование немедленного исправления существующего порядка вещей. Она не умела играть другой роли, если не требовалось изобразить кризис, яростный, бескомпромиссный гнев. Эвита проклинала тех, кто хотел разрушить все, что сделал Перон для установления справедливого социального строя.
В заключение Эвита как всегда заявила, что продолжает беззаветно служить угнетенным. Но каким угнетенным? Ведь давно уже она и Перон раструбили на весь свет, что в счастливой Аргентине больше нет жертв, нет угнетенных под солнцем, являющимся национальной эмблемой. Но толпа собралась не для того, чтобы анализировать услышанное.
— Эвита! Эвита! — гремели сотни тысяч голосов.
Поклонники Эвиты хотели знать, станет ли она их вице-президентом. В своей речи Эвита не намекнула на свою кандидатуру. Она всем своим видом демонстрировала отстранение, показную стыдливость. Пантера разыгрывала из себя невинную девочку.
Прошло несколько минут и, с радостью сознавая, что эта толпа чувствительна к вирусу, который она ей передала, Эвита неуверенным шагом снова приблизилась к микрофону, слегка склонив голову набок. Раздался ангельский шепот:
— Это ужасное решение для женщины… Друзья мои, дайте мне еще четыре дня на раздумье…
Эвита будто защищала себя перед микрофоном. Она заламывала руки, морщила лоб…
— Дайте мне еще четыре дня, — вещал хрупкий голос, который, пройдя через сотни громкоговорителей, превратился в отвратительное всхлипывание скрытой радости.
Толпа отказывала в отсрочке.
— Дайте мне подумать до завтра, — умоляла Эвита, сцепив руки перед микрофоном.
То толпа оказывалась у ног богини, то богиня валялась в ногах у толпы. Эвита нежной рукой сжимала стальной микрофон. Громкоговорители доносили до всех четырех углов Пласа де Майо ее хриплый, тревожный голос, шелест артикуляции, чуть ли не каждое биение ее сердца.
Но толпа не желала уступать. В свете прожекторов женщина, дочь баскской служанки из Чивилькоя, горькой и вечной изгнанницы, продолжала ломать руки, как жалкая рабыня, уличенная в оплошности и трепещущая от ужаса, который внушают ей хозяева.
— Дайте мне время до половины десятого сегодняшнего вечера, — лепетала она. — Я прошу у вас только два часа!
