прислала мне сегодня утром, со своим белокурым бебе, еще сидящем на руках у няньки, огромный букет роз с премиленькой запиской отца: «Константин Роденбах выражает господину де Гонкуру уважение и восторг будущего столетия, которому они оба будут принадлежать».
После визита бебе я развертываю газету и приятно поражен, читая статью Дрюмона – вроде тех, какие он писал в то время, когда мы были друзьями. Он также присоединяется к тем, кто будет меня приветствовать.
Затем потянулись бесконечные часы дня, в конце которого вас ожидает что-нибудь волнующее: и невозможность оставаться дома, и потребность пройтись – а глаза ничего не видят, и ноги не знают, куда идти.
У входа – громадная толпа и такой беспорядок, что Шолль, прождав сорок минут на лестнице, теряет терпение и отказывается от банкета. Наконец, назло гарсону, который не хочет меня впускать, я пробираюсь в верхнюю гостиную, в то время как Доде уселся внизу в банкетном зале.
Меня встречают горячими, пылкими рукопожатиями. Одна из этих рук – рука Лафонтена – подает мне букетик фиалок, с карточкою его жены, на которой написано: «Анриетта Марешаль, роль игранная в 1865 году» [159].
Идем к обеду; спускаясь одним из последних, на первом повороте лестницы я останавливаюсь, пораженный красотой и величественным видом этого высоченного, в два этажа, великолепно освещенного зала с искусно расставленными столами на триста десять кувертов, заполненного веселым шумом рассаживающихся гостей.
Слева от меня сидит Доде, а справа министр (все еще с гриппом), который любезно говорит мне, что отказался вчера от обеда у президента, чтобы поберечь здоровье на сегодня. Подают десерт. Франц Журден [160] встает и читает депеши из Бельгии, Голландии, из Германии, между которыми есть две строчки от Георга Брандеса: «Все скандинавские писатели будут со мною сегодня, когда я воскликну: „Слава инициатору!“» [161]
Среди этих депеш попадается и привет одного садовода из Гарлема, желающего окрестить моим именем новый сорт гиацинта. А также письма и депеши от друзей-писателей, которые не могут присутствовать на банкете.
Затем министр начинает говорить речь, такую речь, какую никогда не произносил ни один министр, награждая писателя орденом. Он здесь как министр, а чуть ни со смирением, как милости, просит от имени правительства, чтобы я принял орден.
Оставляя в стороне мою персону, недурно будет констатировать, что до сих пор люди из правительства обыкновенно свысока вручали ордена писателям и художникам и что на этот раз они впервые как бы считают за честь дать орден одному из них. Впрочем, невозможно было вложить больше тонкой похвалы, больше почтительной, нежной дружбы в эту речь настоящего ученого, от которой, признаюсь, я на одну минутку даже прослезился.
Затем следует речь Сеара, трогательная речь о старых временах и наших литературных сношениях. Затем изыскано литературная речь Ренье. После Ренье говорит Золя, который великодушно сознается, что он как писатель и нам кое-чем обязан и что, готовясь писать «Рим», он вспоминает «Госпожу Жервезе».
После Золя Доде говорит как друг, нежно и растроганно:
– Мы пили за знаменитого мужа, за Гонкура – романиста, драматурга, художественного исследователя. Мне хочется выпить за друга, за верного и любящего товарища, за того, кто был добр ко мне в очень тяжелые минуты. Выпьем за Гонкура в частной жизни, каким его знают некоторые из нас, сердечного и кроткого, снисходительного и наивного, хотя обладающего зоркими глазами, неспособного на низкую мысль, на ложь, даже в гневе…
Тогда встаю я и говорю:
– Господа и любезные собратья по искусству и литературе! Я не способен связать десяти слов в присутствии десяти человек, а вас здесь более, господа! Итак, я могу только благодарить вас немногими короткими словами за ваше дружеское сочувствие и сказать вам, что этот вечер, которым я обязан вам, вознаграждает меня за многое жестокое и горькое, встречавшееся на моем литературном поприще. Еще раз: благодарю!
Идем наверх – пить кофе и ликеры, и тут меня обнимают, мне представляют людей, имена и лица которых я уже забыл, представляются итальянцы, русские, японцы. Мне кажется среди всего этого, что я вижу себя в зеркале с блаженно-глупым выражением лица, какое, вероятно, бывает во время буддийской нирваны.
Бьет одиннадцать. Я чувствую, что умираю с голода, потому что буквально ничего не ел. Знаю, что братья Доде, Баррес и молодые Гюго будут ужинать вместе, но боюсь, как старик, внести охлаждение в эту буйную молодую компанию. К тому же я надеюсь найти дома немного шоколаду, так как я просил своих женщин сделать себе угощение в ожидании меня. Но когда я прихожу, нет больше ни шоколаду, ни пирожков, все съедено.
Я вернулся домой с великолепной корзиной цветов в руках, корзиной, которая стояла передо мною во время обеда и которую я, в своем волнении, не разглядел хорошенько, заметив только записку госпожи Мирбо, пославшей мне эти цветы. Дома, потрогав и рассмотрев ее, я замечаю, что это масса букетиков, предназначавшихся для петлиц всех членов комитета! Как глупо… как глупо!..
9 августа, пятница. «Санктус» Бетховена, который пели сегодня после завтрака, так сильно волнует меня, что глаза наполняются слезами. Это церковное пение бередит во мне всё, что я пережил скорбного, и я, скептик, неверующий, на которого никогда не подействует красноречие проповедника, я чувствую, что меня могло бы обратить в веру церковное пение или музыка, происходящая от него.
1 октября, вторник. Я никогда не могу вдоволь насмотреться на воду и провожу много времени перед водопадом Сен-Жан-д'Эра, где мирное течение воды вдруг спадает мощной стеной и увенчивается серебристой пеной, из которой брызжут хрустальными трезубцами струи жемчужин и алмазов, вновь соединяющихся внизу в широкое зеркало неподвижной, синеватой воды, на поверхности которой умирают, лопаясь, пузырьки клокочущего водопада.
3 октября, четверг. Недавно я говорил кому-то: «Да, в дневнике я хотел собрать всё, что теряется любопытного в разговоре».
5 октября, суббота. Я глубоко убежден и имею этому доказательства, что женщина сорока лет, когда у нее нет ни мужа, ни любовника, становится по временам, в глубине души, помешанной.
27 декабря, пятница. В этой книге – последней, которая будет издана мною при жизни, я не хочу закончить «Дневника братьев Гонкур», не записав истории нашего сотрудничества, не рассказав его начала, не описав его изменений, не отметив из года в год в этом совместном труде преобладание то старшего над младшим, то младшего над старшим.
Во-первых, два абсолютно различных темперамента: брат мой – натура веселая, задорная, экспансивная; я – натура меланхолическая, мечтательная, сосредоточенная. И факт любопытный –
