и чествования того самого человека, смерть которого объявлена на четвертой странице «в 12 часов 45 минут», – трагический документ бренности всего человеческого.
Не везет, не везет мне в издании моих книг. Первая моя книга «В 18… году», вышла в свет в день государственного переворота Наполеона III, а в день выхода седьмой части «Дневника братьев Гонкур», может быть последней моей книги, изданной при жизни автора, убийство президента республики задерживает и объявления, и отзывы о ней.
27 июля, пятница. Длинная прогулка в экипаже по Сенарскому лесу вдвоем с Доде. Он очень нежен со мною, говорит о привязанности ко мне его жены, которая меня любит как родного, и внушает мне уверенность, что, несмотря на все, что было сказано, сделано и придумано завистниками против нашей дружбы, эта дружба никогда, ни на минуту не была поколеблена.
Мельком он сознается мне, как чувствителен к нападкам в печати; дело доходит до того, что он не читает теперь ни одной из последних направленных против него статей.
Я, со своей стороны, сообщаю ему мои приемы нейтрализации литературного нападения: я кладу статью в конверт, запечатываю его и читаю через два или три месяца после ее появления – тогда яд уже улетучился.
4 августа, суббота. Молодые люди, воспитанные в деревне и проводившие целые часы в созерцании пейзажа или в наблюдении за поплавком над удочкой, выносят из этих слишком продолжительных взаимодействий с природой какую-то сонную леность, какое-то оцепенение, бездействие ума, мешающие им сделать что-либо в жизни. Лихорадочная потребность труда и творчества проявляется почти всегда у людей, выросших среди суеты больших городов.
26 августа, воскресенье. Вся моя жизнь прошла в поисках оригинальной обстановки для тех мест, где я живу. Один день – одно, другой – другое. На прошлой неделе – покупка шелковых платьев, изношенных дамами XVIII века, – для внутренних обложек в переплеты книг того времени. И всегда такие маленькие выдумки, которые не пришли бы на ум другому. И выходит, что на второстепенные вещи, которыми пренебрегают натуры не художественные, я потратил столько же воображения, сколько и на свои книги.
29 августа, среда. Народ совершенно просто говорит и делает иногда прекрасные вещи, которые, увы! не заносятся в историю. Пелажи рассказывала мне, что когда у нее умер отец, державший в одной деревушке в Вогезах табачную торговлю вместе с мелочной и овощной лавкой, ее мать собрала всех детей и сказала: «Послушайте, вот две книги, где записаны все, кто нам должен. Некоторые из них платить не захотят. Если вы согласны, я сожгу эти книги. Кто честен и кто может, тот сам отдаст. Что же касается других, то я бы не хотела, чтобы их дети, которые не виноваты в неудачах или в недобросовестности родителей, страдали от вас за их долги». И реестр сожгли.
30 августа, четверг. Я и не помню, сколько месяцев я не бывал ни в одном из так называемых увеселительных заведений – всё хворал. Сегодня вечером я попадаю в цирк, на любимое мое зрелище физических упражнений, на настоящее зрелище. И вот, до начала представления, я прохаживаюсь с наслаждением по передним и конюшням этого учреждения, которое я до некоторой степени увековечил в «Братьях Земгано».
Вижу необыкновенного артиста на трапеции: человека, летающего в пространстве. И странно, какое впечатление вызывает во мне это зрелище: я слежу за ним не только глазами, но и всеми своими трепещущими нервами и вздрагивающими от напряжения мускулами.
Затем – темнота. Цирк весь обит черным, и вороной конь, на котором скачет, стоя, Лойа Фюллер, залит электрическими огнями всех цветов: фиолетовыми, розовыми, зелеными; и целый ураган материй и вихрь юбок освещены то огнем заката, то бледной утренней зарей.
Ах, какой великий изобретатель идеального – человек, сколько чудесного и сверхъестественного сделал он из этого зрелища с помощью вульгарных тканей и этого пошлого освещения!
4 октября, четверг. Менье приносит мне сегодня переплеты с обложками из старинных шелковых материй, собранных мною из разных мест. Это в самом деле прелестнейшая орнаментация книги, и коллекция украшенных таким способом томов имеет еще то преимущество, что представляет собою альбом образчиков костюмов XVIII века.
11 ноября, воскресенье. Открытие «Чердака». Собрались все. Примоли говорит о Дузе, актрисе, с которой он провел неделю в Венеции [155]. Он мне говорил уже раньше, что Дузе могла бы сыграть «Фостен» в Германии или в Лондоне. Женщине этой, по его словам, недостает многого, но, несмотря на это, она большая актриса.
Описывает он Дузе как актрису удивительной театральной независимости: она собственно «играет» только в тех местах, которые подходят к ее таланту;
в других же, которые ей не нравятся, она ест виноград или придумывает себе разные развлечения. В одной пьесе, где актрисе нужно было говорить о дочери, он заметил, как она вдруг, нисколько не заботясь о публике, перекрестилась и послала поцелуй за кулисы – поцелуй настоящей своей дочери, которую обожает.
Доде читает нам сегодня из своего «Бонне». Я ошибался. Я думал, что он восторгается этой книгой за ее «провансализм»; но нет, этот Бонне – лирик в прозе, и мне в первый раз только попался образец творчества крестьянина, из такого уголка Франции, где солнце своим светом действительно «озаряет» мысль [156].
2 декабря, воскресенье. Сегодня вечером у Доде неожиданно появляется Лоти. Он рассказывает про свое сорокавосьмидневное путешествие по пустыне, описывает свой восторг при восходе и закате солнца в прозрачном воздухе, не затуманенном испарениями, и все это в избытке здоровья, которым он, по его выражению, обязан своему «бедуинскому темпераменту» [157].
10 декабря, понедельник, на Сене в 5 часов дня. Вода с фиолетовыми отливами, по которой скользят пароходики, с бахромой из белой пены на баке, под ярко-розовым небом, на котором рисуется с одной стороны Эйфелева башня, с другой – минарет Трокадеро.
Никогда еще Париж, при криках вечерних газетчиков, суете экипажей, летучей быстроте велосипедов, деловитой толкотне и грубой спешке прохожих, не представлялся мне так ясно столицей страны безумия, населенной полоумными. И никогда Париж моей молодости, Париж моего зрелости не казался мне таким бедствующим, как Париж нынешнего вечера. Никогда еще столько томных женских взглядов не просило у меня обеда, никогда столько жалобных мужских голосов не просило у меня милостыни.
«Да, – говорил я сегодня вечером у госпожи М., – вот оно, это новое освещение газом, керосином, электричеством, этот беспощадно белый, резкий свет рядом с кротким, молочным сиянием свечей. Как хорошо понимал ночное освещение XVIII век, когда женской коже оставлялась вся мягкость ее тона,
