Раны было две: одной пулей была прострелена печень, другой правая рука.
Отношение добровольно приехавших профессоров к раненому было исключительно трогательное, и, когда, после кончины папа, им был от правительства предложен гонорар, все как один от него отказались.
4 сентября утром приехала мама и нашла моего отца настолько бодрым, что ей и в голову не пришло, что жизнь его может быть в опасности. В этот день приезжал в больницу государь.
К вечеру этого же дня температура повысилась, страдания увеличились, и папа стал по временам впадать в забытье. В бреду он несколько раз упоминал имя своей раненой дочери Наташи.
5 сентября утром папа был опять в полном сознании и, подозвав дежурившего при нем профессора, спросил его:
– Выживу ли я?
Профессор, в душе считавший положение безнадежным, стал все же уверять папа, что опасности нет. Неискренность его ответа не ускользнула от моего отца, и он, взяв руку профессора, положил ее на свое сердце и сказал:
– Я смерти не боюсь, скажите мне сущую правду!
Профессор все же повторил свои слова. Тогда папа откинул его руку и, возвысив голос, сказал:
– Как вам не грех: в последний день моей жизни говорить мне неправду?!
После этого сознание стало его снова покидать, слова его стали бессвязнее, и относились они все к делам управления Россией, для которой он жил, с заботой о которой он умирал. Его слабеющие руки пытались чертить что-то на простыне. Ему дали карандаш, но написать что-нибудь ясно он не мог. Пытались также разобрать смысл его слов. Присутствующий в это время в комнате чиновник особых поручений даже записывал все, что можно было разобрать, но ясно было повторено лишь несколько раз слово: «Финляндия».
К пяти часам папа впал в окончательное забытье. До этого времени мама, в халате сестры милосердия, почти безотлучно бывшая при папа, не верила и не сознавала опасности его положения. В этот день один из профессоров пришел к ней и сказал:
– Вы знаете, что состояние Петра Аркадьевича очень серьезно?
Мама удивленно подняла на него глаза.
– Оно даже безнадежно, – прибавил профессор, отворачиваясь, чтобы скрыть свои слезы.
Какое самообладание нужно было моей матери, чтобы после этого, сидя у папа, в минуты, когда он был в сознании, казаться спокойной и уверенной в счастливом исходе.
Государь также не верил серьезности положения. Его уверял доктор Боткин в противном, почему государь и продолжал программу торжеств.
5 сентября вечером началась агония. После несвязных бредовых слов папа вдруг ясно сказал:
– Зажгите электричество!
Через несколько минут после этого его не стало.
Мама пришлось пережить ужас последней разлуки одной, без одного из своих шести детей около себя, ища и находя поддержку в вере в Бога, помогшему ей стойко вынести эти тяжкие испытания.
Государь вернулся из Чернигова в Киев 6 сентября рано утром и прямо с парохода поехал в больницу. Он преклонил колена перед телом своего верного слуги, долго молился, и присутствующие слыхали, как он много раз повторил слово: «Прости». Потом была отслужена в его присутствии панихида.
Рассказывали мне, что перенос тела из больницы в Киево-Печерскую лавру представлял такое грандиозное и внушительное зрелище, что только видевший это мог понять, что значило имя Столыпина в России. Я же видела лишь похороны в самой лавре: тысячи венков и горы цветов на могиле и слыхала из сотен уст ту же, звучащую неподдельно-искренне фразу:
– Вам должно быть легче нести ваше горе, зная, что его разделяет с вами вся Россия.
Когда я увидала папа в гробу, сквозь душившие меня рыдания душу мою прорезала фраза, сказанная мне моим отцом в день смерти дедушки Аркадия Дмитриевича: «Какая ты счастливая, что у тебя есть отец».
Знали враги величия России, что они делают, убивая моего отца именно тогда. Сделай они это позже, убивая его, не убили бы они его идеи. Они восторжествовали бы и после его смерти.
В 1911 году, когда мой отец пробыл у власти всего пять с половиной лет, идеалы его не успели еще пустить корни достаточно глубоко; не вошли они еще в плоть и кровь русского народа, и, когда не стало его, все здание, им построенное, рухнуло. Первые годы после его кончины оно поддерживалось еще его верным сподвижником В.М. Коковцовым, но его управление Россией было, увы, очень непродолжительным.
Как ни тяжела была болезнь Олёчка, но, видно, она была послана Богом не для испытания, а для поддержки мама. Имея, о ком заботиться день и ночь, она, привыкшая к самоотвержению во имя своих, смогла побороть свою глубокую скорбь, оттеснить в глубину души невыплаканные слезы и совсем отдаться уходу за своей больной девочкой. Она даже нашла в себе силы скрывать от нее, пока она не окрепла, ужасную правду, и Олёчек узнала о кончине отца лишь за день до того, когда она с нами всеми поехала в Киев на панихиду сорокового дня.
Старшие девочки очень тяжело переносили наше горе, и из всех нас только шестилетний Адя, не отдававший себе отчет в происшедшем, был в состоянии детски-беззаботно пользоваться деревенской свободой и своим весельем и играми вносил некоторое оживление в нашу жизнь в те ужасные пять недель, что я провела с детьми в Довторах.
Мой муж оставался все это время в Колноберже с мама. Было бы выше сил человеческих ей одной, с больной Олёчком, вынести кошмар этих недель.
Через несколько дней после кончины папа в Колноберже приехала комиссия для просмотра всех оставшихся дел. Все письма государя, все бумаги, имеющие государственное значение, были увезены. В Петербурге, тоже в первый день по кончине, были опечатаны письменные столы папа, так что ни одного важного или просто интересного документа в семье не осталось.
Но при разборе документов в Колноберже присутствовал мой муж и ознакомился с частью из них. Наиболее интересной являлась незаконченная, написанная в последние дни жизни папа работа о будущем политическом устройстве России.
Мой отец писал в ней, что он принял Россию в анархическо-хаотическом состоянии и поэтому единственно возможным было вначале «захватить ее в кулак». И, проведя земельную реформу, долженствующую уничтожить опаснейшую для России партию социал-революционеров, начать «постепенно разжимать кулак».
Уже через год после кончины моего отца ему были воздвигнуты памятники в Киеве, Гродне и Самаре. В течение первых месяцев после кончины были собраны по подписке громадные суммы на эти памятники. В Киеве соорудили грандиозный, прекрасный по идее и исполнению бронзовый памятник, поставленный перед городской думой. Исполнителем этой столь же художественной, сколь поразительной по сходству статуи был скульптор Скименес – итальянец, видевший папа раз в жизни. Он этот единственный раз был в театре во время рокового представления 1 сентября. Скименес видал его лицо, когда он последний раз в жизни, выпрямившись во весь рост, истекая кровью от смертельной раны, собрал все свои физические и духовные силы, чтобы слабеющей рукой благословить царя, за которого отдал жизнь свою. И это лицо произвело на скульптора такое впечатление, что он на память, так за этот один момент запечатлелись в его сознании черты папа, изобразил его лучше, чем это были в состоянии сделать другие скульпторы, знавшие моего отца раньше. На этом памятнике высечены были слова, которые еще так недавно слыхала я из уст папа: «Не запугаете» и «Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия» и «Твердо верю, что затеплившийся на западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию». А на передней стороне памятника стояли красноречивые в своей лаконичности слова: «П.А. СТОЛЫПИНУ – РУССКИЕ ЛЮДИ».
