«Один вор запустил было руку в кружку с подаяниями, а обратно-то и не вытащит. Как ни крутил, не отпускает кружка руку. Так и сидел, пока люди не пришли да не освободили его», — рассказывал отец.
Пошаливало немало проходимцев в этом глухом местечке. И один помещик, Толмачев, решил перенести образ Николая Чудотворца в церковь близлежащего погоста. «Перенес он, это, угодника, — рассказывал отец, — а утром — глядь, нет уж его в церкви. Пошли в часовню, а образ — там, на прежнем месте».
«А я другое слыхал, — включился в разговор ехавший на ярмарку ковровский мужик, — один офеня, сказывают, позарился на образ, украл да и ослеп сразу. Так год цельный искали угодника, пока этот слепой не подбросил его обратно. Вернул он, это, Николая Чудотворца на место и прозрел сразу».
Часовня эта разрушалась теперь, и зарисовать ее Иван Александрович отправился вместе с женой.
Заглянули в погост Нередичь Никольский, лежащий в полутора верстах от часовни, нашли священника. Тот еще порассказал им всяких легенд о часовне, все их он записывал в церковную летопись.
«Раньше бывало, — жаловался священник, — большие вклады делали в ту лесную часовенку, и деньги шли на процветание церкви. А теперь не только вклады, а и малые приношения разворовывают. Так вот по ночам проходимцы стали могилы раскапывать. А уж в часовне-то Николая Чудотворца мы чево только не делали, чтобы образ лихоимцы не терзали, аж решетку ставили. Все одно найдут, как побезобразить. Совсем ветхая стала часовенка, да и отремонтировать не на что. Однажды и саму церковь чуть не ограбили, глухая сторона, особливо зимой».
Голышев написал о часовне Николая Чудотворца сначала в губернской газете, потом поместил эту статью вместе с рисунком в «Трудах» статистического комитета, а затем выпустил отдельной брошюрой, тоже с рисунком-литографией, сохранив, таким образом, для потомков вид и историю этого удивительного памятника русского деревянного зодчества.
В том же десятом выпуске «Трудов» поместил Иван Александрович свое большое исследование об офенях. Об офенях он писал несколько раз в газету, собрал и опубликовал словарь офенского языка. Говорил в газете о бездорожье, мешающем офеням, выступил с докладом о коробейниках на заседании статистического комитета. В 1875 году Ивана Александровича избрали уездным и губернским гласным. На первой же сессии уездного собрания он выступил с докладом о недостаточности содержания учителей и вообще о необходимости улучшения народного образования.
Доклад Голышева «встретил полное сочувствие». Земское собрание ассигновало, в результате, на дело народного образования, вместо отпущенных ранее на 1875 год трех с половиной тысяч рублей, на новый год — 8740 рублей, то есть на пять с лишним тысяч больше, и учителям было повышено жалованье.
В одном из следующих заседаний Голышев выступил с докладом в защиту офеней. Положение их становилось все тяжелее и тяжелее. Прежде они торговали свободно. Потом с них стали требовать удостоверения в благонадежности и неподсудности, взятые у волостных правлений. Теперь требовали особых свидетельств от уездных исправников. Голышев писал: «Офени попали в такое положение, что их сначала обирали за написание прошений и выдачу удостоверений в волостных правлениях, а потом у уездных исправников канцеляристы».
В традиционный августовский день у Голышевых собралось намного меньше коробейников, чем бывало прежде.
— Далеко топерь, Иван Лександрыч, не уйдешь, — жаловался Матвей Корягин. — Сколь порогов обил?! Сперва, как надобно, уплатил вперед все подати, заплатил за написание прошения, потом — за само удостоверение, потом еще уездных канцеляристов да исправников одарил. Одним словом, ублажил старшину и старосту, десятского и сотского, писаря и урядника. И что же? Свидетельство дали только на наш уезд и на один год. Что же я тут наторгую? И попробуй, без удостоверения, выйди к соседям!
— Я уж попробовал летошний год, — поддержал его молодой офеня Петр Горячкин. — У меня тоже только на наш уезд была бумага, а я пошел на Урал. Думаю, не у каждого же, поди, ее спрашивают. И пробирался-то маленькими деревеньками, обходя подале места, где становые. Да куда там. Думается, они нарочно нас выискивают, чтобы ободрать. Сперва-то это я подачками по-мирному от них отделывался, да только смотрю, уж самому ничего не остается, ну и отмахнулся от одного станового да дале пошел. Так он меня — за шкирку да в участок. А там весь мой короб перетормошили, что им приглянулось — себе забрали, написали какой-то протокол да еще говорят: скажи спасибо, что весь товар не конфисковали, продашь — на штраф накопишь, который на тебя наложил мировой судья.
— А тебе на сколько удостоверение выдали? — спросил подошедший в конце разговора коробейник Тимофей Ларичев.
— На год.
— Так тебе еще повезло. Мне только на семь месяцев. А одному вон в Юрьевском уезде на три дня только дали.
— Да как же так? — зашумели, заволновались все.
— А вот так. На сколько вздумают, на столько и выдадут.
— Заплатишь поболе, так и получишь.
— Так закон надо поглядеть.
— Шустрый больно. Так тебе этот закон и показали. Этот коробейник был прав. Закон, ограничивающий
торговлю офеней, о сроках, на которые нужно выдавать удостоверение, не упоминал, то есть свидетельства могли быть и бессрочными. А местные власти пользовались безграмотностью офеней. Ведь многие из них и читать-то не умели. Такому и ткнут в нос постановление, на, мол, гляди: приказ правительства; он и верит, и не верит, а поделать ничего не может. Ну, мыслимо ли офене в каждом уезде новое свидетельство выправлять?! Да и кто его там даст, кто удостоверит его личность? А без дальней дороги не только барыша нет, а и тоска душой овладевает. Дальняя дорога, с новыми людьми и местами, это, пожалуй, самое привлекательное для офени в торговле. До Туркестана и Владивостока кое-кто доходил, а некоторые и границу России пересекали, забирались в Сербию, Болгарию, Румынию.
Голышев писал в губернскую газету, возмущаясь издевательствами над офенями: «…сами-то досмотрщики очень мало понимают. Нам известен случай, что один становой, да и не в глухой какой-нибудь губернии, а в бойкой местности, термин «кустарная промышленность» понимал в смысле древесных пород и отчислял его чуть ли не к розгам…»
«Что остается делать бедняку преклонных лет, с детства привыкшему к своей промышленности, теперь лишенному всяких средств вести свою торговлю, как не просить милостыню, — возмущался Голышев. — И как легко такому человеку из хорошего превратиться в негодяя и, падая все ниже и ниже, дойти и до преступления. Если всмотреться поближе в образ жизни как мелких, так и зажиточных офеней, то окажется, что их торговый труд далеко не легок. Сколько их гибнет в далеких странствиях от непомерных трудов, сколько их грабят по дорогам, убивают. Про них подлинно можно сказать: скитальческие косточки, в каких местах вас нет!.. Сколько их выселялось отсюда вследствие некормилицы матушки-земли, вынуждающей покидать родное гнездо и все свое достояние: дом, усадьбу, землю.
