Наталья Горбаневская
Бутырско-Казанская переписка
Из письма маме, 28.10.1970, Бутырка
«Мамочка моя милая! <…> Живу, как и сказала тебе на свидании, невесело – печально и одиноко. Почти что не с кем слова сказать. Читать тоже почти нечего. В общем, умственной работы никакой, не знаешь, куда себя девать. Если бы я была в лагере, я бы вовсю занималась языками…
Мамочка! Я просила тебя хлопотать о спецнаряде или индивидуальном наряде. Во-первых, боюсь, что тебе этим трудно заниматься, – это ведь надо ходить в какое-то (я даже не знаю, какое) управление МВД. Во-вторых, самое главное: не начинай никаких хлопот о спецнаряде, пока не исчерпаны все возможности добиться освобождения. В Верховный Совет, я надеюсь, ты уже написала. Теперь, наверно, защитник скоро будет подавать надзорную жалобу. У меня есть такое предложение: пусть она направит запрос из консультации сюда, чтобы получить мнение моего лечащего врача, под наблюдением которой я нахожусь полгода, с 16 апреля, о моем диагнозе, психическом состоянии, необходимом лечении и т. п. <…>»
Из письма Ясику, 16.10.1970, Бутырка
«Ясинька мой родной <…> в одном из писем я вспоминала, как мы с тобой обедали после спектакля про царя Макса-Емельяна и мужчина, который сидел за нашим столиком, спросил тебя: «А кто твой лучший друг?» И ты очень серьезно ответил ему: «Мама». Я и сейчас вспоминаю это с радостью. Я надеюсь, что ты и сейчас не переменил своего мнения и считаешь меня своим лучшим другом. Когда бы я ни вернулась домой, у нас впереди еще целая жизнь – и, я уверена, интересная жизнь. В ней будет всё: и книги, и музыка, и походы, и далекие путешествия. Мы побываем везде, куда собирались: в Ленинграде, в Новгороде, в Вильнюсе, в Крыму и, конечно, в Ярославле. <…>»
Из письма маме, ноябрь 1970, Бутырка
«Мамочка! <…> Я твои письма все получаю, а ты, видно, не получила и того, которое я послала на Верин адрес. Продолжаю начатое. Надо послать сюда запрос, чтобы лечащий врач сообщил свое мнение о моем заболевании, состоянии и т. п. Дело в том, что она считает меня абсолютно здоровой, но, пока ее мнения никто не спрашивает, она и не имеет возможности его высказать…5-го я буду писать сразу в несколько адресов <…>. Может, хоть кому-то дойдет. Главная подлость, что пропадает всё, что я пишу Ясику. Не дошло мое поздравление к дню рождения <…> Наверно, не дойдет и поздравление к вступлению в пионеры. Сегодня ночью мне снился Ясик, а вчера – вы все трое. У меня в последнее время появилась какая-то бешеная уверенность, что не может быть, чтобы я поехала в Казань, что я непременно выйду. Не может быть, чтобы я и дети так долго жили отдельно друг от друга. Я почти физически представляю (не воображаю, а представляю) свое возвращение. Указ от 15 октября ничего не дал бы мне, даже если бы я была “вменяемой” – статья наша не идет. Но я и так всё время чувствую, что моя свобода будет результатом какого-то особого, индивидуального акта – и не столько милостью, мне оказанной, сколько моей победой. Несмотря на моменты отчаяния, у меня достает выдержки и терпения. <…>
Насчет пятого-десятого[56] я подумаю и напишу в письме. Вообще я должна успокоить тебя: этот акт, производимый не бессрочно и не долгосрочно, а на шесть дней, не влечет никаких опасных последствий даже в больнице. Если я всё-таки буду делать, то со след. формулировкой: “в знак солидарности с п/з Пот. л-рей и Влад. Т-мы, Леф. И Бут. Т-м, Л-дской, Каз., Чернях., Днепропетр. спецбольниц[57] и др. мест заключения, в знак протеста против незак. полит. пресл. в нашей стране и в частности против моего ареста, осуждения и заведомо ложного признания меня невменяемой…” Эту формулировку и мою идею (именно шесть дней) сообщи Арине, чтобы она на этот счет связалась с ребятами. Не волнуйся. Целую тебя и детей».
Из письма маме, 01.02.1971, Казань
«<…> Для меня отъезд оказался тоже неожиданностью, я никак не ждала его раньше мая – июня. Но, видимо, либо суд, либо изолятор добились для меня наряда. Не знаю уж, кого и благодарить за это. Слава Богу, что не вас. Вначале у меня было предположение, что это хлопоты с воли. Но по письмам я поняла, что нет, и облегченно вздохнула. Конечно, ты права, что перемена обстановки не может не сказаться, но меня спасает выработавшееся за год умение приспосабливаться к любым условиям, переносить почти любое общество, отключаться от всего, что мне неприятно, и, конечно, терпение. В моменты, когда мое терпение, кажется, готово истощиться, я вспоминаю тебя, и мое терпение снова становится неистощимым. Не знаю, какие перспективы у меня впереди, какие надежды можно питать. Комиссия будет летом, с первой комиссии люди уходят редко, но, быть может, мое идеально спокойное поведение и моя твердая решимость не продолжать своей прежней деятельности сыграют свою роль. <…>»
Из письма маме, 03.11.1971, Бутырка
«Милая моя, родная моя мамочка!
Повидала я вас и успокоилась немного <…> и порадовалась, конечно, потому что как же не радоваться, когда вас видишь. Дети мои – такие милые, такие хорошие, Оська – веселый и красивый, только Ясик очень грустный, видно, он по мне соскучился тоже до последних своих силенок. И после свидания я так растосковалась – и не проходит эта тоска по детям, по дому, по нормальному человеческому существованию. Почти два года, как я из дома, и пока не видно, чтоб конец моим скитаниям был близок. Но если я хоть знаю, за что мучаюсь, то за что мучаетесь вы, совершенно неизвестно. Когда я сейчас повидала детей, я острее, чем когда-нибудь, поняла, как я не имела права рисковать их спокойствием, их нормальной жизнью, как я должна была сдержать свои порывы и посвятить себя только детям. Детки мои родные, при живой матери сироты. Что бы было с ними, если бы не ты? <…> Я сделаю всё, чтобы остаток своих дней ты дожила спокойно, не опасаясь никаких страшных неожиданностей. Я раньше была недостаточно хорошей дочерью, теперь я постараюсь это исправить».
Спеши насладиться касательной негой слепого дождя,
покуда не ссохлась земля и не высохло небо,
покуда бегут в берегах полноводны Нева и Онега
и порох подмокший не стронулся с лона ружья.
Наталья Горбаневская
В кого она такая?
А после того, как я села, мама два с лишним года оставалась с детьми. Причем ей угрожали, что, если что-то не так, то детей отнимут. Очень смешной был разговор – мне о нем рассказала уже после маминой смерти Люся Улицкая. Я уже была в эмиграции, и мама говорит: «Ну да, конечно, Наташа всегда делала то, что она хотела». Люська ей говорит: «Евгения Семеновна, вы понимаете, она не могла иначе». И мама ей рассказывает историю. 1937 год. Приходит к ним на собрание энкавэдэшник и говорит: «Надо осудить Моисея Михайловича». А она встала и говорит: «Да как же, мы месяц назад Моисею Михалычу выносили благодарность! Он замечательный работник, что же мы его будем осуждать?» Люська глядит на мою маму и говорит: «Евгения Семеновна, ну у вас же в тот момент тоже было двое маленьких детей! Ровно в том же возрасте! В кого же у вас Наташа вышла?»
