к решению большого творческого замысла, начальными мазками на широком полотне. Потом, пополняясь все новыми и новыми произведениями, они составят значительный по художественным достижениям четырехтомник «Уральских рассказов».
Дмитрий Наркисович не скрывал от близких своего удовлетворения, что рассказы были замечены. Это ведь первое признание его выступлений в литературе.
В обзоре «Литературная летопись» от 15 апреля 1882 года в газете «Современные известия» критик Арс. Введенский снова отметил рассказ Д. Сибиряка «В камнях». Почти через месяц, 20 мая, в очередной «Литературной летописи» Арс. Введенский писал уже о трех рассказах Д. Сибиряка — «В камнях», «На рубеже Азии» и «Все мы хлеб едим…».
«Почти одновременно в журналах появилось несколько беллетристических очерков г. Д. Сибиряка, — писал он, — обращающих на себя внимание жизненностью сюжетов, замечательною теплотою, искренностью и задушевностью».
Критик стоял на той точке зрения, что в настоящее время «художественность, в прежнем смысле этого слова, составляет в современной литературе явление едва ли возможное, во всяком случае редкое». С этой позиции он так оценивал произведения Мамина:
«О художественности очерков Сибиряка говорить нет надобности. Очеркам не чужды, однако, те художественные свойства, которые делают беллетристическое произведение если не ценным, то не лишним: фигуры персонажей очерчены очень живо и типично, по крайней мере, с тех сторон, которые всего нужнее для мысли автора; самые мысли автора — не плод его личных кабинетных размышлений и фантазия, а результат живого наблюдения над жизнью; читатель видит не то, как угодно автору смотреть на проходящие перед ним жизненные явления, а каковы эти явления в действительности. Это свойство очерков Сибиряка — их верность действительности — есть необходимейшее условие влияния».
В поле зрения критика двух обзоров включены романы Маркевича и Авсеенко, рассказы Златовратского, Засодимского и других. Всем им противопоставляется в верности изображения народной жизни Д. Сибиряк с произведениями, где читатель знакомится с «истинными сынами народа».
«Читатель с жгучим чувством следит за такой простой вещью, как движение барки вниз по реке. Дело в том, что все люди, работающие на барке, ежеминутно находятся на краю гибели: каждую минуту барка может разбиться в щепы или о скалистые берега, или в порогах, и автор сумел чрезвычайно живо отразить в своем рассказе эту постоянную опасность плывущих. Читатель, как бы с берега следя за баркой, ждет со страхом, что вот-вот случится несчастие. Но барка идет дальше и дальше, садится на подводный камень, заставляя бурлаков со страшными усилиями, по шею в ледяной воде, сталкивать ее с камня, и все-таки не гибнет, и вероятно, благополучно достигнет места назначения… Автор очень удачно схватил, так сказать, всю психологию опасного путешествия, и потому картинка народной жизни, нарисованная им, чрезвычайно жива и симпатична. Симпатичны и эти загорелые лица, и трудовые руки — не чета какому-нибудь белоручке — барину Зиновьеву» — это о герое романа Авсеенко.
Рассказы «На рубеже Азии» и «Все мы хлеб едим…» привлекают внимание Арс. Введенского точной характеристикой «захолустного быта» удаленных от столицы мест. Особенное внимание он уделяет доктору, приехавшему в Таракановку к матери.
«Его отношение к среде, в которой он вырос и воспитался, глубоко возмутительны. Глухое село Таракановка встретило молодого доктора с почетом и уважением… Но сам доктор остается очень равнодушен к уважению, оказываемому ему столь ничтожными людьми».
Пересказывая содержание рассказа, где обнажается вся сущность жизни таких отдаленных и глухих мест, все проявления величайшего эгоизма доктора, автор заключает:
«Едва ли кто станет отрицать, что автор задел тут одну из очень больных сторон нашей так называемой «образованности». Можно, конечно, думать, что автор взял тип более исключительный, слишком резко выраженный и что черта «образованности», изображаемая им, не исключительная, а чрезвычайно обща».
Подвергая разбору рассказ Златовратского «Деревенская пророчица», критик делал вывод, что читателю трудно будет уловить авторский замысел рассказа. Еще резче отзывался он о рассказе Засодимского «Степан Огоньков»: «…автор берется изображать слои общества, совершенно ему незнакомые». Этим рассказам он противопоставлял «Все мы хлеб едим…» Мамина, отмечая, что в нем, «хотя в бледных чертах, отражается весь быт деревни с ее обострившимися вопросами».
«На первом плане, — писал он, — несколько фигур: спекулирующий поп, помещик, облагодетельствовавший крестьян даровым наделом, отставной чиновник, занимающийся «делами» и охотой, и, наконец, сын священника, бывший студент, пришедший к мысли, что «плутовство одно, это — наше образование самое», и заводящийся своим мужицким хозяйством. В перспективе — мир, на который все эти господа рассчитывают каждый по-своему. Какие это прекрасные люди, и в то же время как они убеждены, что «не те времена, чтоб лежать на боку да плевать в потолок»! Идет какая-то глухая борьба; деревня «перестраивается»… В очерке автора нет той определенности, при которой можно было бы ясно видеть современное существование деревни; однако брожение, которое там происходит, ясно для читателя. В сущности, автор берется только передать свои наблюдения над встретившимися типами, и передать их довольно удачными и характерными чертами».
В середине мая Дмитрий Наркисович и Марья Якимовна вернулись в Екатеринбург.
Поездка в Москву дала многое: укрепилась вера в свои силы. Были преодолены пока первые рубежи журнального поля, завязаны необходимые связи. Теперь все зависело от него: надо работать и работать.
Марья Якимовна, отдавшая визиты знакомым, с оттенком гордости рассказывала:
— Поздравляю: стал знаменитостью. «Русские ведомости» переполоху наделали! Все ждут — не будет ли продолжений писем? Кто твои писания хвалит, кто понять не может — зачем это тебе понадобилось? Сочувствующих что-то и не слышала. В Тагиле на тебя сильно обиделись. Уж очень, считают, резко написано и во многом несправедливо и неверно.
— Боятся гласности, — усмехнулся Дмитрий Наркисович. — Не привыкли, что их деятельность может кем-то обсуждаться.
Отношение к Мамину в Екатеринбурге переменилось. Литератор! Печатается в журналах и газетах. О нем даже пишут. Профессия, неизвестная городу. Он как бы поднялся над своей средой, занял независимое от всех положение. Его отказы возобновить занятия с гимназистами в тех домах, в которых он бывал раньше, приняли за проявление гордости. Толки за его спиной ходили самые разнообразные.
Дмитрия Наркисовича они мало затрагивали. Он торопился, как условились с Бажиным, с романом, наметив срок отсылки первой половины рукописи не позже августа.
Летней порой его неудержимо тянуло ради всяких неожиданных знакомств в дальние и близкие поездки, то на краткие — день-два, а то и на более затяжные. Один из добрых екатеринбургских знакомых Сергей Иванович Шалаев сумел, как змей-искуситель, отвлечь его от «Приваловских миллионов». К писаниям Дмитрия Наркисовича Шалаев отнесся с чисто семинарским восторгом. Сергей Иванович, хорошо знавший среду золотопромышленников,
