Приплыла я с дедуней и Владиком в город на лодке под парусом. Кроме как на лодке я не согласна была выехать из дома, а так кататься я очень любила, да и другого прямого транспорта не было.
Меня привезли; надо же было как-то приспособить ребенка к новой жизни. Война еще не закончилась. Но родители уже начали «жить». Им так хотелось нагнать упущенное. Ходили они в рестораны, ходили почти каждый вечер, ничего не готовили, таскали меня с собой. В Метрополь, например. Я его помню очень хорошо, этот Метрополь. Тогда там еще обслуживали довоенные официанты в белых кителях. Родители ужинали, танцевали, а я сидела на диванчике. Второй ресторан, куда они ходили, Версаль, здание Арт Нуво, произвел на меня впечатление гораздо более значительное. Там был вертящийся круг. Во всяком случае, там родители танцевали и, по-моему, чуть-чуть забывали обо мне, сидящей на диванчике.
Любовь к ресторанам у меня с раннего возраста осталась. Я до сих пор рестораны люблю. Продолжалось это, видимо, недолго. Появилась столовая, мебель, она стоит в Лондоне у моего брата до сих пор.
Из эвакуации возвращались люди. У нас стала собираться интеллигенция: Пэры, Гродзенские, Юделевичи, Гинки. Выжившие. Это был высший эшелон еврейской интеллигенции. Очень часто появлялись и военные: офицеры-летчики, офицеры врачи-хирурги. Они прилетали, ужинали, иногда даже ночевали. Все обожали играть в карты. Отец особенно любил белот. И так продолжалось до утра. Отец очень много курил. Все курили. Очень дружили, горячо что-то обсуждали. Летчики прилетали и опять улетали. Война еще не закончилась.
Я очень хорошо помню доктора Рябельского. О нем много написано. Он мне привез из Германии говорящую куклу. Кукла закрывала глаза, даже ходила; она была заводной. Правда, конец у нее был печальный. Собака нашего знакомого, Аза, откусила ей голову.
После конца оккупации эйфория была полная. Все приезжавшие офицеры дарили мне подарки.
У нас довольно рано появилась еда в доме; из деревень приходили частные больные, и они, естественно, оставляли продукты: яйца, сало, масло и даже хлеб, которого было мало. Он был самым дефицитным и только по карточкам. Иногда карманники их вытаскивали прямо в очереди, так что, достигнув кассы, ты замечал, что карточек больше нет.
Часто люди в очереди выпрашивали их, чтобы не умереть с голоду. Однажды восьмидесятилетняя Мариона, которая жила с нами и считалась моей няней, пошла отоваривать эти карточки и пришла без единого кусочка хлеба. Она отдала их немецкой беженке с ребенком на руках из Кенигсберга. У них карточек не было, и они, эти беженцы, ошалевшие, шли куда глаза глядят. Мариона очень волновалась, что будет скандал, мол, зачем немцам отдала?
Но никто ее не ругал. Она была монашкой в миру и любила всех людей, независимо от национальности.
А еще мне летчики дарили шоколад. Все это я не любила. Мне нравились только сосиски, а их достать было трудно, и они были очень дорогие. Но мне иногда, в качестве поощрения, покупали две тоненькие сосисочки. Вот это я съедала с большим аппетитом, все остальное в городе мне не нравилось. И конечно, меня тянуло в деревню.
С доктором Рябельским и еще одним офицером у отца были разговоры «при закрытых дверях». Они организовали целую «банду» по спасению еврейских детей, оказавшихся в селах, разбросанных по всей Литве. Молодые офицеры еврейского происхождения ездили по деревням в столь небезопасное время. В лесах были «зеленые братья» [4] , и уж они-то советских офицеров не щадили. Так погиб один из них. Имени не помню, помню, что был он молод, хорош собой и ухаживал за мамой. Рискуя жизнью, они вывозили этих детей из деревень. Кто-то отдавал их с радостью и добровольно. Некоторые не хотели лишаться рабочей силы, и приходилось выкупать, а кто-то к ним искренне привязывался. В каждом случае надо было разбираться.
Детей этих привозили в Каунас, кого-то в уже открывшийся еврейский детский дом, где папа был попечителем, а кого-то удавалось пристроить сразу. Осиротевшие дети находили родителей среди бездетных семей. Например, Тамара Кадишайте. Ее удочерили замечательные люди, они были уже немолодыми, и такую чудесную жизнь, как прожила у них Тамарка, мало, наверно, кто прожил у настоящих родителей. Многих усыновляли и люди нервные, которые не справлялись с этими тоже не очень спокойными и не без прошлого детьми. Некоторые уезжали с этими детьми за границу. Иногда дети не могли привыкнуть к новым родителям.
Был такой случай. Отец мой нашел ребенка, девочку, вылечил ее, хотя не совсем (ребенок был с заячьей губой). Ее удочерила одна еврейская семья. Удочерить-то удочерили, но муж рано умер, женщина оказалась одна, стала очень неуравновешенной, с девочкой не справлялась, увезла ее в Израиль. Там девочку нашли родственники из Америки, дядя с тетей. Они владели сетью магазинов «Товары почтой», были миллионерами. Ребенка они с большим трудом у этой женщины, можно сказать, выкупили. Просто так она отдавать его не соглашалась. Привязалась к ребенку. И девчонка (я забыла), звали ее то ли Ёланта, то ли Илана, вдруг в одночасье стала миллионершей. Ей сделали, по-моему, три операции на лице, и она превратилась в красавицу. Вышла замуж, швырялась деньгами. Я с ней познакомилась в Париже у бывших соседей родителей по гетто семьи Диннер. Они жили в той же коммуналке на первом этаже и знали меня с первых дней моего существования. Он до войны был видным адвокатом, привез себе жену из Венгрии. Были роскошной парой.
Попали в гетто, из гетто их вывезли в лагерь. После освобождения оказались во Французской зоне и приехали во Францию. Жили под Парижем в Монруже, в небольшом типичном загородном домике, купленном на немецкие репарации; уже очень немолодыми родили сына. Об адвокатской карьере в Париже речи быть не могло.
Дома у них была небольшая мастерская по пошиву плюшевых игрушек. Работали целый день. Он кашлял от плюшевой пыли. Раз в неделю развозили игрушки по магазинам. Елантины тетя с дядей приходились им какими-то родственниками.
Родители перед отъездом дали мне их адрес. В первый парижский год они меня очень опекали. И Еланта туда приходила их навещать с подарками, вся нарядная, избалованная. Мы подружились. Я ей даже помогла записаться в Сорбонну. Она мне рассказала о моем отце, о том, как он ее лечил, как бережно относился.
Но, к сожалению, через несколько лет, в Америке, она разбилась на машине.
Сразу после войны кого-то из детей удавалось переправить за границу. Летчики не без помощи отца, который отдавал этому делу почти всю свою энергию и свободное от работы время, перевозили детей лично или договаривались с конвоирами эшелонов в Польшу. Тогда, естественно, движение в Польшу и Германию было беспрерывным на военных самолетах и военных составах, и детей этих как-то переправляли на Запад. Там их забирали Красный Крест и другие благотворительные организации. Естественно, это все было нелегально, всех могли посадить. В результате многие дети нашли свое счастье кто в Америке, кто в Израиле, кто в Европе, а отец – радость в удачном осуществлении операции. Он много, много сил и времени отдавал детскому дому. Скольких детей он лечил, сколько их перебывало у нас дома, сопливых, косых. Боже мой! И он их всех как-то привечал. Ему в этом очень помогала доктор Гурвичене – одна из лучших детских врачей Литвы и двоюродная сестра и близкий друг Самуила Маршака.
