Папа, наверно, тогда не отдавал себе отчета, насколько эта деятельность была опасна. Сколько этих детей прошло через наш дом! Скольким беженцам помог мой отец! Он тогда одержим был еврейской идеей. После гетто национальное самосознание в нем проявилось в полную силу, заслонив, быть может, многое другое. Он почти каждый день хотел кого-то усыновить: то одноглазого юного бандита Тэдика, то, впоследствии гонщика и пьяницу, мальчика по фамилии Гольд. Мама ему этого сделать не давала, а то у меня было бы много братьев; слава Богу, довольно скоро мама сама родила брата Соломона, и буквально через пару месяцев привезли сестричку Аню.
Аня – наша двоюродная сестра, дочка дяди Нени – родилась в тюрьме, и ее пришлось оттуда выцарапывать. Для меня ее появление было нежданным. Речи об усыновлении чужих детей больше не было.
Мой дядя Неня (я его очень любила, пока он был холост) приезжал к нам из Вильнюса, привозил подарки и рассказывал сказки. Но в один прекрасный день он явился с какой-то тетей и сказал, что это его жена, тетя Лилли. Хорошего для меня в ней было очень мало, она даже по-русски не говорила, только по-немецки или по-польски.
Вернувшись из России, из эвакуации, дядя Неня познакомился со случайно выжившей в Вильнюсе девушкой из Германии, дочерью богатого лейпцигского меховщика, который в 1933 году с семьей убежал в Польшу, на родину. Когда немцы вошли в Польшу, родителей Лилли убили, а она оказалась в 1940 году в Вильнюсе, тогда уже присоединенном к Советскому Союзу. Так Лилли выжила; у нее была вполне арийская внешность. Она прекрасно говорила на родном немецком языке и на польском, выжила, сохранив даже немного «движимого имущества». Естественно, после войны Лилли с полным основанием и совершенно законно могла вернуться в Польшу или Германию, что они с дядей и решили сделать.
Уехать из Литвы, где все напоминало геноцид, хотели и мои родители. Справить нужные «польские» документы не составляло особых трудностей, и они у нас тоже вскоре появились. Может быть, поэтому у нас в квартире так долго не было мебели.
У Лилли остались ее бриллианты, и они с дядей нашли для себя более комфортабельный способ отъезда, а не со всеми беженцами, тянущимися на Запад. Лилли была беременна; моя мама тоже, у брата с Аней разница в девять дней. Они нашли летчика Володю, вернее, летчик, который согласился их перевезти на самолете, нашелся сам. Мои родители тоже сразу захотели лететь, но родственники их отговорили.
– Сначала полетим мы, а то вы с маленьким ребенком, да еще не очень здоровым, можете только все испортить. Вот долетим, дадим вам знать, и вы договоритесь с этим же летчиком.
Адрес нам его оставили. От родных долго не было вестей, и папа, обидевшись, поехал искать этого летчика сам. Такого человека по этому адресу не было. Тогда решили ехать, как все. И тут пришло известие от наших из вильнюсской тюрьмы. Родственников подняли в воздух и тут же совершили посадку. «Летчик Володя» оказался сотрудником НКВД и выполнял программу арестов. Забрали все бриллианты и деньги, рассовывая по карманам и все приговаривая: «К черту, к черту!» Так что Лилли думала долгое время, что черт – это карман.
Их посадили сначала в тюрьму как изменников родины и шпионов. Какой родине изменила тетя Лилля? Ей дали восемь лет, а дяде все десять. В тюрьме родилась Анечка. Ее, как дочь врагов народа, должны были отправить в специальный детский дом. Так наш отъезд провалился. Иногда Бог хочет наказать нас и выполняет наши желания. Хорошо, что родственники отказались нас взять с собой. Спасибо им еще раз. Мама готова была уехать:
– Они нас не взяли, так что нам теперь их ждать?
Отец отказался:
– Как? Ты же себе всю жизнь места не найдешь. У них должен родиться ребенок. Ну, как ты их бросишь?
Во всяком случае, родители еще не совсем понимали, что это надолго, и они познакомились то ли с начальником тюрьмы, то ли с каким-то энкавэдэшником (я тогда не понимала, я только очень хорошо помню, что это был бритоголовый мужчина с усами), и они его приглашали в ресторан. Отец его лечил. Он рассказал, что наши сидят где-то под Вильнюсом. Мать просила помочь. Этот человек навел справки:
– Вы хоть понимаете, что это такое? Они сидят по статье 58 п. 1а. Вы хоть понимаете, что это значит?
Мама отвечала:
– Ну, я не знаю, ведь у нас до войны 1а – это был первый сорт, даже высший сорт.
В один прекрасный день мужчина сказал:
– Слушайте, прекратите вы за них хлопотать, а то сами сядете.
В общем, больше говорить было не о чем.
Короче, появилась мебель; появился шикарный сервиз на двадцать четыре персоны, который очень быстро исчез. Отец почти полностью стал работать на тюрьму. Начальниками Вильнюсской мужской и женской тюрьмы были муж и жена. Папа оперировал их сына, очень удачно. Лечил самого начальника, у него что-то было с ухом. Они наших родственников из Вильнюса никуда не отправляли и целых два года, пока командовали тюрьмой, родственники сидели на месте. Аппетиты начальства, правда, росли. Сервиза и денег, которые отец зарабатывал, не хватало.
Нам стала отправлять посылки бабушка из Палестины, в основном отрезы тканей. Эти посылки целиком уходили начальникам.
У отца же был один костюм, который, на моей памяти, сосед из дома напротив перелицовывал и перешивал несколько раз; и когда папа попросил портного еще что-то с ним сделать, тот возмутился:
– Доктор, вы такой элегантный мужчина, а не знаете, что у ткани есть только две стороны, и десять раз ее перелицовывать нельзя.
Вскоре удалось забрать Аню. Конечно, она носила нашу фамилию и была нашей сестрой. Но ее появление было тихим ужасом: какое-то страшное, пищащее создание: все в прыщах, экземе. Мне сказали, что это моя сестричка. Вот тут-то я и возмутилась: мне уже и брат-то был не нужен. До этого все внимание мне, только мне и больше никому. А тут еще маленький брат. Ну, он был какой-то тихий. И вдруг через пару месяцев появляется это исчадие ада. Тут я взбунтовалась – у меня не может быть такой сестрички, ладно уж брат.
В шесть лет я узнала правду, что Аня не моя родная сестричка, а дочка дяди Нени. Мне сказали никогда об этом никому не говорить. Я пообещала. И я действительно никогда никому об этом не сказала, даже когда меня провоцировали, потому что Анька была очень красивым ребенком: такая толстенькая, симпатичная, криволапенькая немножко; ну ребенок очаровательный. А я где-то к одиннадцати-двенадцати годам стала очень страшной: появилась моя синева. И кто-то что-то слышал, слухами земля полнится, что говорили:
– Ну, эта старшая, наверно, не их девчонка.
Я все стерпела. И никогда не позволила себе сказать, что нет-нет, я-то своя. Хотя об этом знала. Ну что ж, я молодец. Так Аня у нас прожила до девяти лет, пока не вернулись ее родители.
