Первой же записью, которую я купил, были большой Джо Уильямс с Каунтом Бейси. Элвиса я узнал благодаря своему кузену Дуги, который пришёл ко мне с «Hound Dog» («Гончая») и «Blue Suede Shoes» («Голубые замшевые ботинки») и немедленно поставил на проигрыватель. На «Дансетт» я также услышал первые пластинки с затуханием в конце. Это была «I’m Walking» («Я хожу») Фэтса Домино. Её принес кузен Рекс. Он трагически погиб всего несколько недель спустя в возрасте 8 лет, когда на фабрике, где он работал, взорвался бак с кислородом. Да… те годы были нездоровыми и небезопасными.
По легенде, Фэтс написал эту песню, когда попал в автокатастрофу, и один фан воскликнул, увидя его: «Вот Фэтс, и он ходит!» Фэтс подумал про себя, что да, я хожу, и сочинил эту песню. Вся штука была в том, что она кончалась не так, как все те песни, которые мы слышали ранее — она просто «пропадала». Я как сейчас вижу мою маму и Рекса, склонившихся над «Дансеттом» и приложивших уши к встроенному громкоговорителю на его передней панели — они не переставали удивляться, куда же «утекла» музыка. И я как сейчас помню, как мама сказала Рексу: «Забирай-ка эту пластинку и поставь ту, которая заканчивается нормально».
Пока Арта не призвали в армию в 1955 г., мы не знали о Фэтсе ничего. Это случилось после военных сборов, когда Арта послали служить в Дивайзы. Мне казалось, что мой старший брат отбыл куда-то за границу, хотя это было всего-навсего в Уилтшире, недалеко от Стоунхенджа. Но для меня эти места были другой стороной планеты, так как теперь наш дом опустел. В армии Арт, лишь только услышал Фэтса по казенному джукбоксу, то создал скиффл-группу под названием «Blue Cats» («Голубые коты») — он твердо решил, что будет петь как Фэтс.
Тридцать лет спустя, когда я познакомился с Фэтсом, он показывал мне свой дом в Новом Орлеане, и в его спальне был точно такой же серо-бордовый «Дансетт», как и у меня.
В Йивсли был магазин пластинок под названием «Фрэнклин’с», у Теда в нем был открыт кредит, и так он купил все свои джазовые пластинки. Когда Арт, вконец разбитый, пришел из армии, он выбирал диски, какие были ему нужны, и списывал на счет Теда. А пять минут спустя их стаскивал я.
Все знали, что я интересуюсь музыкой с младых ногтей, и просто горю желанием выучить аккорды. Друзья моих братьев Лоуренс Шифф и Джим Уиллис оценили это рвение и с радостью нарисовали линии-струны и лады на листе бумаги для меня, нанеся маленькие точечки на линии, чтобы я знал, куда совать свои пальцы на гитаре. Я все время носился с этой бумажкой, и таким же манером я начал учить своего сына Джесси. Они разрешили мне тренироваться ни их гитарах, пока Арт не дал мне инструмент, на котором можно было экспериментировать. Я думал, что она стала моей, и не знал, что это была гитара его товарища Питера Хейеса, который жил вниз по кварталу. Никто мне и не говорил, что Питер просто одолжил её Арту. Я только-только привык к ней, как вдруг Арт сказал, что дескать, извини, но её нужно отдать. Я подумал, что у меня никогда не будет своей гитары. Как же я канючил и приставал к Арту и Теду, чтобы они купили мне гитару!.. И вот она появилась — замечательная акустическая модель, правда, струны были натянуты на грифе немного высоковато, так что я ранил себе пальцы, когда играл. Моим рукам пришлось реально мириться с мозолями и судорогами, так как я не собирался позволить боли прекратить укрощать мою новую питомицу. Когда Арт вручил мне её, то сказал: «Её не придется отдавать. Она — твоя».
«В этом нет ничего сложного. Просто попадаешь на нужные ноты в нужное время, и инструмент играет сам».
— Иоганн Себастьян БахВ то время я пристально наблюдал над игрой друга Арта и Теда Лоуренса Шиффа, так как его стиль был просто неподражаем. Я хотел играть, как он, я хотел самовыражаться, как он. Он пытался научить меня «Гитарному шаффлу». Я говорю «пытался», потому что я глядел, как он играет его, по миллиону раз, и до сих пор не могу понять, как же у него это получалось. Лоуренс родился с умением играть на гитаре — 6-струнной, 12-струнной, неважно — и, как говаривал мой папа, «он заставлял банджо говорить». Теперь-то я, после всех этих лет в компании лучших музыкантов мира, знаю, что Лоуренс был одним из таких, но я уверен, что он даже и не представлял себе, насколько он был великолепен.
Лоуренс приучил меня к саунду Биг Билла Брунзи, игра которого до сих пор производит на меня влияние. Как и на Кита, и на Клэптона, и на любого мало-мальски хорошего рок-гитариста моего поколения. Большой Билл был одним из самых главных музыкантов, которые создали ранний чикагский звук, хотя он и родился в Миссисипи в 1893-м, а вырос, играя на скрипке. Он переметнулся к гитаре, когда ему представилась возможность её купить, и к 30-м годам он уже гремел наряду с такими великими именами, как Мемфис Слим, Уошборд Сэм, Сонни Бой Уильямсон, Тампа Ред и Слепой Вилли Мактелль.
До 13 или 14 лет я играл на гитаре, которую мне купили Арт и Тед. Но потом, когда мне стала подворачиваться кое-какая работёнка, я стал копить деньги. Я пошел в музыкальный магазин «Фрэнклин’с» и купил себе новую гитару, которую мы назвали «никогда-никогда»: взносы за её кредит были такими маленькими по сравнению с таким огромным желанием её приобрести, что казалось, что всю сумму ты никогда-никогда не выплатишь. Мои родители подписали кредитный договор за меня, и я бережно платил «Фрэнклин’су» каждую неделю по 2 фунта и 6 пенсов целых несколько лет. Гитара стоила 25 фунтов, что по тем временам было очень хорошей ценой.
Прошло уже 40 лет, как никто из нас не живёт в доме № 8, и сейчас к его входу пристроена небольшая веранда. Человек, который живет там сейчас, однажды сказал моей кузине Берилл, что всё в нем напоминает ему о том, что это «Дом Вудов». Как-то он решил раскопать садик позади дома и нашел там 1700 бутылок из-под «Гиннесса». Признаюсь, я использовал несколько сотен из них для постройки домика для моих черепах, но все остальные — это заслуга моего папы.
У моей мамы был замечательный характер. Помню, как она вежливо попросила полицию покинуть наш дом после того, как они взяли у меня автограф. Она тогда повернулась ко мне и сказала: «Не люблю тех, из-за кого у меня начинают болеть ноги». Незадолго до того, как мама умерла, перед тем, когда она в последний раз отхлебнула «Джеймсона»[5], она рассказала мне, что посреди дома № 8 по Уайтторн-авеню появилась трещина посередине. Она сказала — у неё в мыслях пронеслось, что дом наконец-то вздохнул свободно, когда его покинули Вуды. Я так не считаю. Может быть, это был довольно маленький, но очень счастливый и роковый домик, и мне сдаётся, что эта трещина есть ни что иное, как его улыбка нам всем.
