Анна Сергеева-Клятис - Пастернак в жизни

Я был в отчаянии[17] и, чтобы не терять времени, решил отправиться за границу, чтобы попробовать попасть в славившуюся тогда Мюнхенскую академию, важнейший – после Парижа – европейский художественный центр. <…> Как попасть туда, не порывая с университетом? Это было для меня серьезнейшим вопросом и трудным делом. К счастью, я узнал (не верится, что тогда существовала такая свобода), что, числясь студентом Одесского (Новороссийского) университета, можно было выезжать за границу – слушать знаменитых профессоров, а по предъявлении свидетельства о болезни получать новое разрешение на продление отпуска.

Ребенок с неистребимой страстью пачкать пол и все, что попадало под руку, вырастал в подростка, становился школьником, гимназистом, студентом. Всю зависимую от родителей жизнь он жил двойным существованием: внешне, в угоду родителям, послушно проходил лестницу образования, общую сверстникам; внутренне же втайне, скрываясь ото всех, продолжал рисовать, то самоучкой, то устроившись негласно учеником одесской рисовальной школы. Этот тяжелый участок юности он провел в постоянной тревоге и борьбе за свое любимое искусство. Он мог надеяться только на свои силы – никто не приходил ему на подмогу. Но вот – все закончено: он отбыл даже свой год военной службы, как вольноопределяющийся. Он стал самостоятельным; он целиком ушел в свое искусство, стал им впервые серьезно заниматься. Решает ехать в Москву – поступать в знаменитую Московскую школу живописи: его почему-то не тянуло в С.-Петербургскую академию художеств. Неудача! На двух конкурентов только одно вакантное место! Конкурентом была графиня Т.Л. Толстая. В результате экзамена попасть в Школу не удалось. Он едет тогда, по советам, искать счастья и успеха в Мюнхенскую академию художеств. Там, по конкурсу, первым номером, попадает он в Академию. Мюнхенская школа дала ему много в отношении рисунка, но живопись там не удовлетворяла его; учиться надо ехать в Париж! Париж – вот источник подлинной живописи! Однако вместо Парижа он должен на время окончания университета возвращаться в Одессу, на родину. Оттуда (все «временно»: впереди «Париж») в Москву, уже женихом. В Москве, еще женихом, пишет он свою первую серьезную картину – «Вести с родины», которую может выставить на передвижной выставке. Еще не законченную, ее осматривает «сам» П.М. Третьяков! Картина ему нравится; еще не оконченную, закупает он ее для своей галереи, куда картина поступает после выставки. Картина и на выставке имеет успех, художник завоевывает свое место. Это совпадает с датой свадьбы. Невеста, пианистка Роза Кауфман, приезжает в Москву.

После университета Л.О. Пастернак мечтал о поступлении в Королевскую академию искусств в Мюнхене, где мог бы изучать новую тогда технику рисунка углем. Его бедные родители принесли в жертву всё, что могли, для того чтобы сделать это возможным. Леонид был принят в класс профессора Хертериха. Его работы были настолько хороши, что учитель никогда не поправлял их и разрешил Л.О. Пастернаку забрать их домой. В Москве они были приобретены такими любителями живописи, как Щукин, Третьяков и другие. Рисунок углем стал его любимой техникой, и он внес в нее свои собственные новшества.

На одной из вечеринок Л.О. Пастернак встретил известную пианистку Розу Кауфман и сразу влюбился в нее. В возрасте восьми лет она выступила с исполнением фортепианного концерта Моцарта, в 26 – стала профессором Одесского отделения Императорской консерватории в Петербурге. Несмотря на растущую популярность в России и за рубежом, Роза не утратила скромность, присущую истинному артисту, не вела себя как «звезда» и никогда не пыталась поразить аудиторию чисто пианистическими эффектами. У Л.О. Пастернака, однако, не было средств для того, чтобы жениться и начать семейную жизнь.

В 1888 г. П.М. Третьяков купил для своей галереи большую картину Л.О. Пастернака «Письмо с родины». Полученные за работу деньги оказались сюрпризом для художника; в следующем году он женился на Розе и они переехали в Москву.

Мы познакомились с Розой в доме очень талантливого, в свое время известного не только в Одессе, но и по всему югу России журналиста Семена Титовича Виноградского, под псевдонимом «Барон Икс» писавшего свои интересные и хлесткие фельетоны и по искусству, и «на злобу дня». <…>

Свойственные мне от рождения веселость, жизнерадостность и темперамент, освободившись от правил спартанского воспитания, вступили теперь в свои права. Военная форма артиллериста, которая мне очень шла, также способствовала этому, и, по правде сказать, мне, конечно, льстил успех, какой выпадал мне в обществе, где бывало много молодежи. И в доме родителей Розы Кауфман, с которыми я познакомился и стал часто бывать (там тоже бывало много молодежи, собиравшейся вокруг Розы), мне как-то отдавалось предпочтение, даже перед теми, кто уже серьезно домогался согласия родителей и самой Розы на брак. Роза притягивала меня к себе больше всех ее подруг и других молодых женщин не только высоким музыкальным дарованием – как всякое непосредственное дарование оно всепобеждающе, – но и своим умом, редкой добротой и душевной чистотой. Жизнь потом показала, какой крупной личностью и каким прекрасным товарищем и человеком она была.

Кажется, очень симпатичный малый Пастернак, даром что смешная у него кличка. Для нашего художественного кружка это еще в том отношении находка, что не здешний, кроме того, очень образованный человек. Чувствуешь в нем университетское образование, а в живописи – Мюнхенскую школу. Все это придает ему большую интересность и новое содержание.

Прав Ге[18], что я во всем одарен милостями Бога. Мы говорили вчера с ним по поводу меня и передвижников, он выразил удивление, что у меня так много врагов, и тут же прибавил, что это и понятно, и хорошо, а на причины их нелюбви ко мне указал, главным образом, что я еврей, второе – талантлив, а третье – меня не любят за иностранную школу. «Да, ведь Вас-то Лев Николаевич[19] любит и уважает – чего же это стоит? Имейте терпение, придет время, и Вы будете во главе стоять и тогда с ними разделаетесь. – Вы не знаете жизни – и если Вы имеете одного человека, который Вас любит, как я, – то становитесь на колени и благодарите Бога за это счастье». А они меня терпеть не могут, господа товарищи передвижники. Вообрази, вчера было собрание, меня опять не выбрали, а только «вне жюри» оставили опять на две картины[20]. <…> Еще потерплю годик: такова уж наша судьба национальная и история – терпение, смирение и духовный рост. А духовно я расту и ужасно рад всем этим оскорблениям… Я не раз уж в порыве хотел уйти от них и перейти куда – но нет! Я твердо решил добиться признания.