Но и это было еще не самое худшее. Осенью 1866 года Элиза вторично стала матерью. Роды оказались трудными, а здоровье у нее всегда было хрупким. Вероятно, она успела узнать о том, что в ноябре вышли «Сатурнические стихотворения», но вряд ли ей удалось подержать эту книгу в руках, ибо всего лишь через три месяца случилась катастрофа: она пела за столом для своих близких (недаром именно ее Верлен называл в стихах своим мистическим «соловьем») и вдруг упала без чувств. Через несколько часов ее не стало. Ей было чуть больше тридцати лет.
«… ее доктор — да простит ему Господь! — лечил ее, среди прочего, морфием, который тогда не вводили с помощью инъекций, а глотали. Кузина моя, испытывая большое облегчение после каждого приема лекарства, в конце концов, как это часто случается с больными, принимающими наркотик, пристрастилась к нему и, вероятно, превысила дозу — и без того излишнюю — прописанную ей этим деревенским врачом…»
Верлену послали телеграмму в Париж, но он опоздал: сойдя с поезда и не заметив посланного за ним экипажа, он прошел двенадцать километров пешком, в грозу — и, дойдя до Леклюза, услышал похоронный звон. Воспоминание об этом было столь ужасным и навязчивым, что породило сон — Верлен часто видел его, но сам не мог объяснить некоторых деталей:
«… сон застает меня снова шагающим во весь дух по одной из улиц… Она поднимается в гору, эта улица, а причина моей поспешности — похоронное шествие, за которым я иду вместе с моим отцом, умершим уже давно, но с которым почти всегда я вижусь во сне. Я, вероятно, останавливался для покупки венка или цветов, потому что не вижу больше катафалка, который, должно быть, свернул в конце улицы в узкий переулок, уходящий направо. Направо, а не налево».[9]
Французские исследователи, естественно, давно обратили внимание на то, что в Леклюзе ведущая на кладбище улица поднимается в гору, а затем сворачивает направо, в узкий переулок — именно этим путем следуют похоронные процессии.
Элиза Монкобль навсегда осталась для Верлена самым светлым воспоминанием. Он посвятил ее памяти несколько пронзительно печальных стихотворений. Верлен не любил дочерей Элизы, что неудивительно — ведь рождение младшей стоило ей жизни:
«И я вижу, как в этом самом кабачке я, лишь несколькими месяцами моложе, сижу у этого стола, на который сейчас облокачиваюсь, и пью, как сегодня, из большой кружки темное пиво, которое багрянят закатные лучи.
И думаю о Подруге, о Сестре, каждый вечер при моем возвращении кротко журившей меня за то, что опоздал; и вспоминаю, как однажды зимним утром пришли за ней люди в черных и белых одеждах, распевая латинские стихи, исполненные ужаса и надежды.
И жестокое уныние от незабываемых бедствий пронизывает меня, молчаливого, а ночь, окутывая кабачок, где я мечтаю, гонит меня к дому на краю дороги — к тому, что повыше других жилищ, — к радостному и милому прежде дому, где встретят меня две смеющиеся и шумливые девочки в темных платьях, которых не вспоминаю, нет, и будут играть в маму, в свою любимую игру, до часа сна».[10]
Делопроизводитель на Парнасе
Мне душу странное измучило виденье,
Мне снится женщина, безвестна и мила,
Всегда одна и та ж и в вечном измененье,
О, как она меня глубоко поняла…[11]
Верлен заболел «стихоманией» еще в пансионе. Однажды ему попался в руки небольшой томик, название которого он прочел как «Цветы мая»[12] — на самом деле это были «Цветы зла» Бодлера, который стал его любимейшим поэтом. В двадцать один год Верлен напишет эссе о Бодлере, где на его примере сделает попытку описать современного человека «с его болезненно изощренным умом, чей мозг отравлен табаком, а кровь сожжена алкоголем». Эту любовь Верлен пронесет через всю жизнь: в 1892 году, невзирая на свой тогдашний пылкий католицизм, он назовет Бодлера «самой дорогой фанатической привязанностью». Однако Верлен-подросток (да и юноша тоже) видел в «Цветах зла» книгу прежде всего эротическую — обольстительную и одновременно пугающую.
2 сентября 1867 года Верлен окажется среди тех немногих людей (числом не более тридцати), которые пришли проводить Шарля Бодлера в последний путь. Все тогдашние знаменитости похороны проигнорировали: отсутствовали даже Леконт де Лиль и Готье, которые были близкими друзьями покойного. Только Теодор де Банвиль (для Верлена второй по значению поэт) не счел возможным уклониться — именно он и произнес надгробную речь, в которой сказал о безмерности утраты, о совершенстве поэтического творения, о достойной славе в грядущих поколениях.
Выйдя из пансиона и поступив на необременительную службу, Верлен быстро вошел в круг тех людей, которым суждено было стать основателями «Современного Парнаса». Излюбленным местом встреч стало кафе «Газ», а излюбленным временем — шестой час. Это был священный, демонический, «зеленый» час — иными словами, час аперитива, час абсента. Настоянная на полыни водка вошла в моду лишь после войны в Алжире — так, Бодлер, который отдал дань чуть ли не всем способам опьянения, об абсенте не говорит ни слова. Но в шестидесятые годы без абсента не обходится ни одна встреча литераторов и художников. Франсуа Порше приводит длинный и скорбный список тех, кто пристрастился к «страшной зеленой ведьме» (определение принадлежит Верлену): поэт и математик Шарль Кро; Вилье де Лиль-Адан; Альбер Глатиньи — тот самый, кому Гюго дал лестное прозвище «Шекспир-дитя» (позднее приписанное Рембо); карикатурист Андре Жиль, умерший в психиатрической больнице в Шарантоне; композитор Эммануэль Шабрье; музыканты Шарль де Сиври (будущий шурин Верлена) и Кабанье, поражавший всех небесной голубизной глаз («Господи Иисусе, говорил Верлен, и это после трех лет абсента!»). Не миновали подобной участи политики и журналисты: абсенту отдали дань знаменитый Виктор Нуар, чье убийство в 1870 году всколыхнет всю Францию; Рауль Риго, в будущем префект полиции Коммуны; Эжен Вермерш, еще один будущий коммунар, которому смертная казнь будет заменена на изгнание — они встретятся с Верленом в Лондоне, где Вермерш сойдет с ума и окончит свои дни в психиатрической больнице в Кольни; наконец, Камилл Пельтан, который станет морским министром Третьей республики — это один из немногих «благополучных» любителей абсента. Достойное место в этом ряду занимает и двадцатилетний Поль Верлен, в жизни которого кафе уже заняло громадное место: это главная пристань в его «земном странствии», ибо здесь он имеет возможность заниматься тремя вещами, без которых уже не мыслит своей жизни — пить, беседовать, грезить. Лишь под конец жизни (видимо, в трезвую минуту) Верлен разразится гневной филиппикой против любимого времяпровождения и обожаемого напитка:
