Мы тут же решили, что “наша взяла”, и Сахновский даже предложил пойти на станцию “поглумиться над товарищами”, что мы и сделали, свысока посматривая на большевистских офицеров. Если бы мы только знали да ведали, что нас ожидает!
Впрочем, если бы не пришлось почему-то менять паровоз, все могло бы кончиться иначе, но, видно, сама судьба была против нас — нас погубила задержка. Внезапно где-то впереди грянуло несколько выстрелов, толпа на перроне шарахнулась, кто-то упал, и платформа, до того кишевшая народом, сразу опустела. Стрельба усиливалась, драгуны и казаки бросились вперед, заняли пути, казаки залегли между рельсами. Ден[9] и я с несколькими драгунами зашли за одиноко стоявший паровоз и начали высматривать, откуда стреляли. Из-за штабелей дров заметили конец штыка, затем другой... и увидели стрелявших пехотинцев.
С паровоза с трудом сошел бледный как полотно раненый машинист. Я его осмотрел: пуля вошла в бок и застряла в теле.
Наконец я не выдержал, выскочил из-за паровоза и заорал на пехотинцев, чтобы выходили. При этом употребил выражения, которые не смею здесь упомянуть, но которые пехотинцу всегда понятны. Стрельба стала затихать, по осклизлой глиняной насыпи с трудом поднялся грязный, оборванный “серый герой” в барашковой папахе, а за ним вся толпа. Боже, какие же это солдаты? У одного винтовка, у другого винчестер, кто в папахе, у кого фуражка; были — и я клянусь, что это правда! — ив лаптях!!! Откуда лапти? Почему? Неужто наша армия так обеднела? Кто начал стрелять, в кого, почему — никто толком не знал. Знали, конечно, те, кто теперь спрятался за спины дураков, но озлобление против нас чувствовалось, и со станции уже бежали на подмогу группы вооруженных солдат, среди них и штатские. Убита женщина, две мужицкие лошади, ранены два казака и несколько штатских, причем ручаюсь, что с нашей стороны ни одного выстрела сделано не было.
Нам стало ясно, что прапорщик Троицкий нас заманил в ловушку ложными обещаниями. Кони наши в вагонах, состав без паровоза; год тому назад, следуя нашим приказаниям, наши драгуны в короткое время справились бы с этим вооруженным сбродом — но это было год тому назад!
Опять собрался гарнизонный комитет, но теперь прапорщик Троицкий исчез, и тон разговоров совершенно иной: нас не пропускают и просят “товарищей казаков и драгун” вернуться на станцию Пыжевку, дабы избегнуть кровопролития.
Мы в мышеловке, кругом человек 500 пехоты, на нас наведены пулеметы, и с каждой минутой прибывают новые пехотинцы, целые сотни их...
Солдатня делается все нахальнее, нам напоминают про Калугу, где мы уничтожили “Советы”, и про Ржев, где мы “плетьми гнали пехоту на фронт”, про старый режим, “когда мы (все мы да мы!) вешали своих же братьев”. Видно, кто-то их хорошо научил, что именно надо говорить. Один солдат, с кривой улыбочкой, вынул из кармана засаленных штанов ручную гранату и многозначительно ею замахнулся.
Надо отдать должное “Боевому Комитету”, что они до хрипоты, с отчаянием, убеждали толпу разойтись, чтобы переговоры могли “спокойно” продолжаться. Хороши переговоры! Маленькая женщина в спортивной фуфайке порывается что-то сказать, но среди грозного гула и крика ее голоса не слышно. Все же вдруг среди случайного затишья, как металлическая стрела, доносится ее звонкий голосок: “Какие там переговоры! Отнять у них винтовки, и дело с концом!” “Разоружить! Отнять винтовки!” — подхватывает толпа...
Вижу общую картину: красные лица, на лохматых затылках напяленные фуражки, открытые рты, напряженные глаза, отблески мутного дня на широких лезвиях американских штыков.
Вдруг выстрелы, и в одно мгновение толпа бросается врассыпную, только слышен быстрый топот бегущих ног по мокрому асфальту.
Казаки пошли на уступки: соглашаются отдать пулеметы, чтобы получить их после переговоров. Прячем пулеметы, но уже поздно. Казаки уехали. Пехота ввалилась в вагоны пулеметной команды, и те им их отдали.
Паровоз дернул, и мы тронулись. Петя Ден сидит мрачный и покусывает рыжий ус. Опять выстрелы, но уже по вагонам. Пули пробивают стенки, пехота выбегает из бараков наперерез поезду — вот та же истеричная женщина грозит кулаками, мерзавка, и кричит истошным голосом: “Бей их!” Какой-то штатский спокойно, словно на охоте, бьет по поезду из-за штабеля дров.
А тут, как назло, паровоз замедляет ход и останавливается — ждет сигнала семафора. Наконец двинулись. Ранены две лошади — на наше счастье, пули ложились высоко.
На станции Исаково весь полк в сборе; добиваем тяжело раненных коней; особой реакции я у драгун не замечаю, и то, что пришлось оставить пулеметы, их, по-видимому, не трогает, скорее недоумение и радость, что выбрались из ловушки.
У меня одно желание — уйти подальше от комитетов, делегатов и, увы, от наших драгун, которых не узнать: где любовь к полку, к воинской чести? Недостойны они больше носить нашу форму.
Собрали охотников выкрасть пулеметы в Вязьме. Значит, все же охотники нашлись? С ними собирается Димка Фиркс, переодетый солдатом. Казаки свои пулеметы уже выкрали. У командира полка, Брандта, столкновения с офицерами; кажется, он собирается приказать нам жить во взводах с драгунами.
г. Калуга. 8 ноября 1917 года
Для охраны города сформирована рота, состоящая исключительно из офицеров разных полков, дисциплина в ней железная, и живут они как простые солдаты.
Большевики всюду берут верх, лишь на Юге генерал Каледин и казаки что-то затевают. Вот бы к ним! Керенский исчез. Уже начинают поговаривать о перемирии, и слышатся громкие фразы о “прекращении ненужного кровопролития”.
Подвоза нет, транспорты зерна разграблены, в деревнях творится нечто неописуемое. В полку неспокойно, начинается большевизм, и очагом является 2-й эскадрон.
В армии торжествуют большевики, по-видимому, вводится выборное начало, т. е. офицеров будут выбирать делегаты, полковые или эскадронные. Придется, вероятно, перебраться или на Юг к казакам, или в Татарский конный полк, где теперь наш Теймур Наврузов. Ясно, что слркить в полку больше нет смысла и придется куда-то уходить. Но это не так просто, и надо действовать осторожно.
д. Белая. 20 ноября 1917 года
Вот мы и покинули Калугу. С грустью в сердце, т. к. город очаровательный, патриархальный и гостеприимный. Подумать, что здесь доживал свой век имам Шамиль со своими сыновьями — Магомет-Шефи и Кази-Магома! Доживал век в “золотой клетке”. Кази-Магома не выдержал и бежал, а второй сын женился и дослужился до чина русского генерала! Но вернемся к причине нашего отъезда.
