Возвращение
«В Испании стало понятно, что можно быть правым и потерпеть поражение, что сила может одолеть дух, что бывают времена, когда мужества недостаточно. Именно этим, без сомнения, объясняется то, что столько людей по всему свету воспринимают драму Испании как личную трагедию»[38]. Эти слова Камю, безусловно, можно отнести к Оруэллу, но для него личной трагедией дело не исчерпывалось. Благодаря цепи случайностей — то, что он оказался в ополчении ПОУМ, а не в Интербригаде, воевал на Арагонском, а не на Мадридском фронте и оказался в Барселоне в дни майских боев и разгрома ПОУМ — Оруэлл воочию увидел в Испании самое страшное явление XX века — тоталитаризм, понял, что задача — его разоблачать, в каком бы обличье он ни выступал и какой бы ложью ни прикрывался, и нашел в себе талант и смелость это сделать.
Противники Оруэлла — а их немало и по сей день — утверждают, что Оруэлл преувеличил и роль маленькой партии ПОУМ, и значение того, что она была подавлена, тогда как гражданская война в Испании была крупнее, сложнее и длилась еще долго после мая 1937 года. Но хотя Оруэлл и сам говорил, что он, как и любой другой, видит только одну сторону, судьба ПОУМ помогла ему разглядеть и причины краха революционных надежд, и механизмы манипулирования человеческим сознанием. Без его каталонского опыта не было бы ни «Скотского хозяйства», ни «1984». После Испании, писал он позднее, он знал, что ему делать.
Возвращаясь поездом в знакомую, зеленую, сонную Англию, с афишами, объявляющими о спортивных матчах и королевских свадьбах, красными автобусами и синими полицейскими[39], он понимал, что ему, в отличие от большинства соотечественников, довелось увидеть прообраз наступающего зла и он должен кричать о нем, предупреждая других, пока оно не настигло их тоже.
Однако первое, с чем он столкнулся по приезде, — это с нежеланием слушать. «Ты не можешь представить себе тот ужас, который происходит в Испании, — писал он другу, едва вернувшись. — Это настоящий террор. Под предлогом борьбы с фашизмом устанавливают фашизм, людей бросают в тюрьмы, буквально, сотнями и держат месяцами без суда, газеты запрещаются. И т. д., и т. п. Но самое омерзительное это то, как освещает все это так называемая антифашистская пресса в Англии»[40].
Еще из Франции он послал телеграмму в самый, как ему казалось, правдивый журнал того времени «Нью стейтсмен энд нейшн» с предложением написать о том, что он увидел в Каталонии. Предложение было принято. Однако через несколько дней, когда статья «Очевидец в Барселоне» была готова, почтенный редактор «Нью стейтсмена», Кингсли Мартин, печатать ее отказался. Как объяснял Оруэлл в письме другу, отказался именно потому, что в ней описывался разгром ПОУМ. «Чтобы подсластить пилюлю, — продолжал Оруэлл, — они послали мне на рецензию очень хорошую недавно вышедшую книжку „Испанская арена“, которая без дураков описывает то, что там происходило, и опять — рецензию не напечатали… но предложили за нее заплатить, просто, чтобы я заткнулся!»[41].
Отказ печатать статью прозвучал по телефону, но относительно рецензии Кингсли Мартин 29 июля 1937 года написал Оруэллу письмо. Начиналось оно так:
Дорогой мистер Оруэлл! К сожалению, мы не сможем использовать Вашу рецензию на «Испанскую арену». Причина в том, что она слишком уж противоречит политическому направлению нашего журнала. Она написана очень бескомпромиссно и, по сути дела, опровергает все сообщения наших испанских корреспондентов[42].
Оруэлл был взбешен. Он понимал, что ложь, распространяемая коммунистами в Испании, проникла и в Англию, но надеялся, что здесь, по крайней мере, ее можно будет оспорить. Одновременно с отказом Кингсли Мартина он получил отказ и от своего издателя Виктора Голланца, связанного с ним контрактом — правда, только на художественные произведения. Начав сразу по приезде работать над книгой «В честь Каталонии», Оруэлл в первую же субботу позвонил в издательство, пытаясь выяснить, готов ли Голланц, которого он предупредил о своих планах еще из Испании, ее печатать. Голланца на месте не оказалось, он поговорил с его коллегой. В ближайший понедельник, 5 июля, узнав от коллеги в чем дело и даже не сочтя нужным разговаривать с Оруэллом, Голланц написал ему, что книгу публиковать не будет, поскольку боится, что «она повредит борьбе с фашизмом».
Это была господствующая среди британских левых точка зрения. Голланц, по крайней мере, был связан с коммунистами, но даже те, кто не имел к ним никакого отношения, все равно постоянно опасались, что правда о коммунистах или о Советском Союзе неминуемо будет «лить воду на мельницу врага». Британская пресса в основном была профранкистской, и левым казалось, что любые выступления против коммунистов — на руку фашистам, поэтому, чтобы не подвести республиканское правительство, лучше помалкивать.
Оруэлл эту логику не принимал и в многочисленных статьях и рецензиях, которые все-таки были опубликованы, хоть и в менее престижных изданиях, чем «Нью стейтсмен энд нейшн», высказывался так резко, как только мог. Вот что он писал летом 1937 года:
Вот самое главное, что выяснилось в результате всей этой истории: сегодня коммунистическая партия (вероятно по соображениям русской внешней политики) — контрреволюционная сила. Вместо того чтобы влиять на испанское правительство, пытаясь сдвинуть его влево, коммунисты резко подтолкнули его к правым… А между тем общественное мнение по всей Европе по-прежнему считает коммунистов либо красными злодеями, либо героическими революционерами — смотря по убеждениям[43].
Столкнувшись с иностранными пособниками Франко, они [республиканское правительство] вынуждены были обратиться за помощью к России, и, хотя количество оружия, поставляемого русскими, сильно преувеличено… самый факт этих поставок привел коммунистов к власти.
Русские… не только получали деньги за свое оружие, но и ставили условия. В самом общем виде условия эти звучали так: «Задушите революцию, а то не получите вооружений»… Коммунисты, конечно, отрицают, что русское правительство оказывает на них какое-то давление. Но это, даже если б было правдой, никакой роли не играет, поскольку можно не сомневаться — все компартии всех стран выражают позицию русского правительства.
В конце концов, нас ждет режим, в котором все оппозиционные партии и газеты будут запрещены, а всякий сколько-нибудь значительный диссидент окажется в тюрьме. Разумеется такой режим будет фашистским. Он будет не таким, как фашистский режим Франко, он будет лучше, чем у Франко, — даже до такой степени лучше, что за него будет иметь смысл сражаться, — но это будет фашистский режим. Но поскольку его установят либералы и коммунисты, называться он будет иначе[44].
