— Дед, выдержишь филе с шампиньонами? — из вежливости спрашивают они.
Я зову кельнершу и строго говорю:
— Две порции манной каши!
Почему-то она приносит им филе. После этого они пьют вино, потом кофе с ликером. Я задумчиво говорю:
— За эти деньги, что вы мне стоите, я бы мог угощать ежедневно двух чудных девочек 18-ти и 19-ти лет! Возможно, что какая-нибудь из них мне понравилась бы и я, быть может, женился бы на ней.
— Не надо было плодить внуков! — говорят они.
— И притом молоденькая за тебя не пойдет. Тебе уже, слава Богу…
Назвать мой возраст они не решаются. Мне еще нет пятидесяти, а им за тридцать каждому. После обеда выходим на улицу. Я люблю спать после обеда. Но на улице дождь. До моего отеля два шага. Однако огромная лужа преграждает нам путь.
— Я не пойду дальше! — заявляю я.
Посовещавшись, внуки делают из своих рук кресло, сажают меня и несут по авеню Жоффр до моего отеля. Прохожие шарахаются. Знакомые хохочут. У дверей отеля разыгрывается ежедневно одна и та же сцена:
— Дед, ты будешь дрыхнуть? Дай нам на кино.
— Не дам!
— Тебе же хуже. Мы пойдем просить милостыню и опозорим твое имя.
Прижатый к стене, я говорю:
— Я дам вам два доллара, но… как нищим!
И я бросаю на тротуар две скомканных бумажки. Они бросаются поднимать и дерутся из-за них. Вечером та же картина. Пока я работаю, т. е. пою, они сидят за моим столиком и что-нибудь пьют. Боже сохрани, если кто-нибудь не желает меня слушать. Старший, любимый, кивком головы вызовет его в коридор и убьет.
— Я пришел сюда ужинать, а не слушать песни! — говорит клиент. И он прав по-своему.
— Бери свой ужин и иди с ним в сортир, — любезно предлагает ему старший.
— А пока Дед поет, я тебе заткну глотку твоим бифштексом!
Редко кто решается продолжать этот разговор. Иногда завязывается драка. Все равно из-за чего. Они никому ничего не прощают. Зацепил ли кто-нибудь их во время танцев или нечаянно толкнул их даму — скандал. Но какой! Все летит. Столы, блюда, посуда. Потерпевший, весь в крови, уже лежит на полу. Никто и ничто не может удержать их.
Я жду, пока все кончится и они снова сядут за стол.
Если скандал затеял Младший, я строго говорю:
— За это ты на неделю останешься без сладкого.
Если виноват Старший, я говорю ему:
— Выйди сейчас же из-за стола и стань в угол!
Он покорно встает и идет в гардероб, где и становится в угол лицом к стене.
Но сердце не камень. Через две минуты я его прощаю.
— Шалопаи! Бездельники! — сержусь я. А что им делать здесь, в Шанхае? Здесь нет ни высших техникумов, ни университетов, ни школ специального назначения. В конце концов они не виноваты в том, что их родители покинули родину в свое время и они родились на чужой земле.
Это тоже надо учитывать. Они ненавидят англичан и американцев, и, если кто-нибудь при них дурно отзовется о Советском Союзе, они бьют его без предупреждения, совершенно не считаясь ни с тем, кого они бьют, ни с количеством врагов.
Меня это восхищает.
— Босяки! — ворчу я. — Скандалисты!
Но они прекрасно знают, что в душе я ими горжусь. Чудные парни!
У каждого, конечно, свои странности. У меня их четыре. Я ненавижу:
— сидеть в кино,
— слушать радио,
— ждать поезда,
— и давать интервью.
От этих вещей меня размаривает сон. И особенно последнее.
Но, увы, интервью неизбежны. В особенности перед концертом.
Мой интервьюер оказался простым и симпатичным человеком. Он позвонил мне по телефону и сказал:
— Послушайте! Мне надо от вас интервью брать. А у меня тут, того… свояченица замуж выходит! Да вы еще, говорят, живете где-то у черта на куличках! Знаете что? Будьте «спорт»: напишите сами. А?..
Я подумал, как Розанов в «Уединенном»:
«Принимая во внимание, что он любит мои стихи и что у него свояченица — девственница…»
Напишу сам.
Я взял карандаш и бумагу, сел перед зеркалом, чтобы лучше видеть своего собеседника, и решил начать прямо с главного.
— Александр Николаевич, — сказал я, — что вас больше всего волнует? На сцене, конечно.
Вопрос был задан очень умно и тонко. Я сразу попался на эту удочку.
— Как вам сказать?.. На сцене, — сказал я, — мне всегда было страшно! Я думал: вот сейчас кто-то вскочит, кто-то крикнет: «Господа! Да ведь это же ложь! Это обман! Этого не бывает! О чем он поет? Любовь? Какая любовь? Сказки! К черту! Долой его!..»
И все полетит в бездну. Ноты, цветы, рояль… Все завертится… Люди, звери — все сольется в одно. Кто-то будет топтать меня ногами и кричать:
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
И сердце зазвенит и лопнет, как мыльный пузырь! А ведь, если подумать, что такое актер? Человек, который претендует на внимание и время публики. Он как бы говорит:
— Смотрите на меня! Слушайте меня! Покоритесь мне!
Но для того, чтобы занимать своей персоной внимание деловых, занятых и серьезных людей, надо быть неисчерпаемо интересным, значительным, многогранным.
А что мы, актеры, знаем наверное?
Ничего.
Что знает укротитель, входя в клетку со львами?
Он надеется остаться в живых!
Вот и все.
Как-то в Нью-Йорке я ехал в такси с Шаляпиным на его концерт. Зал «Карнеги» — на четыре тысячи человек — был распродан задолго. В такси мы молчали.
Перед самым театром Ф. И. обернулся ко мне:
— Послушайте, — сказал он. — А вдруг они скажут: «Чего эта старая лошадь вылезла на сцену?»
Я сразу не понял.
— Кто «они»?
— Ну публика!
Я искренне возмутился:
— Ну как вы можете говорить такие вещи, Федор Иванович? Вы — Шаляпин! Вы не имеете права так говорить о себе!
Ф. И. грустно улыбнулся:
— Подожди, они тебя еще разорвут когда-нибудь…
И я понял его. Потом. Подумав.
Но как мало актеров, понимающих это! Обычно самые большие самолюбия бывают у маленьких актеров. А у парикмахеров и еще больше.
Я помню, за кулисами перед спектаклем премьер капризничал. Парикмахеру приходилось переделывать парик несколько раз.
— Не то! — злился премьер. — Не годится! К черту! — И он швырнул парик на пол.
Парикмахер обиделся.
— Что вы мне говорите «не годится»! Что я, вчера начал работать с париками? Я, слава Богу, уже двадцать лет на болванах работаю!
Ответ был потрясающий. Премьер стал добрее…
* * *
Мы покурили. Дальше беседа не клеилась.
Чтобы помочь интервьюеру, я задал вопрос Вертинскому:
— Ну а как вам нравится наш театральный Шанхай, Александр Николаевич?
Вертинский оживился.
