Чаплин выпил бокал до дна и, к моему ужасу, разбил его об пол.
Все молчали. Через несколько минут он выпил второй бокал и тоже разбил. Метрдотеля переворачивало. Альбер сделал умоляющие глаза и подошел ко мне. На глазах у него были слезы.
— Мсье Вертинский, — шепотом сказал он, — ради Бога, скажите этому «парвеню», чтобы он не бил бокалов. Мало того что мы поставили леди Детердинг в счет по 15 тысяч франков за каждый фужер. Это сервиз исторический. Заменить его нечем.
Он искренне волновался.
Я подождал, пока Чаплин нальет вина, и когда, осушив бокал, он собирался кокнуть его об пол, я удержал его руку.
— Чарли, — спросил я, — зачем вы бьете бокалы?
Он ужасно смутился.
— Мне сказали, что это русская привычка — каждый бокал разбивать, — отвечал он.
— Если она и «русская», — сказал я, — то, во всяком случае, дурная привычка. И в обществе она не принята. Тем более что это наполеоновский сервиз и второго нет даже в музеях.
Он извинялся и горевал как ребенок, но больше посуды не бил.
Они сходятся к десяти.
Быстрые, взволнованные, решительные.
Кафе ДД, маленькое и уютное, набито ими до отказу. Но столы пусты. Они ничего не заказывают. Не до этого. Тут миллионные перспективы, а вы хотите, чтобы они чай с пирожными пили. Никогда!
— Что? Вы угощаете? В таком случае я присяду на минутку.
Он садится.
— Мылом интересуетесь?
— Нет.
— А «Кэмэл»?
— Не надо.
— Есть бюстгальтеры.
— Тоже нет.
— А виски?
— Да мне ничего не надо.
— Как это ничего? Что вам, пару тысяч заработка мешают?
— Да видите ли… я не коммерсант.
— А вы думаете, я коммерсант? Я парикмахер. Я же вас стриг в субботу.
— Ну конечно, я помню. Вас зовут Моня.
— Вот-вот. Чем же вы интересуетесь?
— Бытом.
— Быт? Что это? Можно достать. Сколько вам надо?
— Сто ящиков.
— Подождите меня здесь. Я приведу одного человека, у него есть. Мои 15 %. О'кей?
— О'кей.
Нет, лучше выйти на улицу.
— Ого, как здесь кипит, как бурлит… — говорю я.
— Суп из супников, — брезгливо острит один из приятелей.
— Почему?
— Да ты посмотри на этих парней в клетчатых голубых пиджаках с розовыми галстучками. Это же все супники.
— А что такое супники? — наивно спрашиваю я.
— Ну… Альфонсы. Их бабы содержат.
Народу здесь великое множество. Они собираются группами и парами, перекликаются через улицу, забегают в подворотню, подъезжают на рикшах. Неожиданно выворачиваются из-за вашей спины. И так же быстро исчезают куда-то…
— Драфт? — Головы? — Джон Хэйг? — Сколько? — Липа!
— Почему липа?
— Потому что беженцы из Хонкью делают это виски.
— Да нет! Я говорю за бисквиты. Вы же только что бисквиты предлагали?
— Это не я. У меня ножи для бритья. А что вам надо?
— У меня кремни для зажигалок. Я сам продаю.
Страшные галицийские евреи, рыжие и веснушчатые, в круглых широкополых шляпах, точно сошедшие со старых гравюр, изображающих гетто. Они задумчиво крутят свои длинные библейские пейсы и, наматывая их на пальцы, тихо журчат, собираясь кучками. «Нашим» они не верят. Они держатся особняком и делают дела только между собой. Их интересует «голд». Драфты. Переводы. Валюта. Деньги. Они торгуют только деньгами.
— Идзь до дзябла…
— Не заврачай мне гловы.
Это поляки. Польские евреи. Они говорят охотно и вежливо. Кланяясь, снимают шляпу, улыбаются. Одеты они бедно, но тщательно. Из добрых лодзинских материалов в немного длинных пиджаках, по тогдашней берлинской моде, уже изношенных, но еще полных достоинства. Их глаза горят голодным блеском, но обращаются они очень мягко.
— Извиняюсь, я слыхал, что пану требуется мыло?
— Нет, благодарю вас.
— В таком разе, может быть, коньяк?
— Нет, не надо.
— А дзыгарек пан не купит?
— Что это?
— Ну, часы по-русску.
— Нет, не надо.
— Пшепрашим!
Он отходит. А волна катится, бежит неустанно. Кого только здесь нет… Музыканты, приказчики из бакалеек, комиссионеры пароходов, бармены из Циндао, содержатели притонов, парикмахеры, «стукачи», героинисты, чуть подлеченные вынужденным сиденьем в тюрьме, хозяева пивных, скупщики краденого, просто молодые люди, попробовавшие первых «легких» денег и уже истратившие их, уже отсидевшие сроки наказания за проданную «липу». Португальцы, китайцы… женщины…
Да, и женщины. Тоже. Что они делают здесь?
Вон та, старая, толстая тетя Фанни. Коротко, по-мужски остриженная, она со всеми «на ты». Она продает далеко не женские вещи. Название товара не упоминается вслух, но все смеются.
— Почем?
— Только по десять дюжин, — отвечает она. — Триста си ар би.
А эти кто? Девчонки из знакомых баров. Что они здесь делают?
Я подхожу к их группе.
— Халло, Тамара. Вы чего здесь? Продаете? Покупаете?
— Да нет. Мне вчера один фрайер тут назначил свиданье. Сказал, приходи на биржу, если у меня пройдет одно дело, я тебе пол косых дам.
— А вы, Люся?
— Я одному типу морду набить пришла.
— За что?
— Взял мой браслет продать, и ни его, ни браслета.
— Гуд лак!
Веселая стайка моих молодых приятелей показывается из-за угла. Они ничего не продают. Они уже продали в свое время и уже заработали и теперь приходят сюда развлекаться.
— Дед! — кричат они мне (у нас такая игра: я — «наш великий вечно юный дед», а они — «любимые внуки»). Теперь они спрашивают:
— Ты что здесь делаешь?
— Продаю разницу.
— Какую?
— Большую.
— А маленьких нет?
— Нет.
— Это две большие разницы, — говорят они.
На углу, в грязном подъезде серого высокого дома, ничком в сырой нише лежит прокаженный. Он раздирает на себе ногтями страшные лиловые струпья и с воем ест землю. Иногда он садится и начинает собирать вшей с лохмотьев своей одежды. Набрав полную горсть, он со злобными проклятьями кидает их на проходящих мимо. Его трясет. У него черная лихорадка. Люди равнодушно проходят мимо. А он корчится, воет и долго грозит им вслед. И страшные обрубки его почернелых ног еще долго торчат, словно обгоревшие ветви деревьев после пожара.
Он кричит и кричит без конца.
Это голос Китая.
Раз в неделю, по средам, в «Ренессансе» проходили вечера ХЛАМа. Слово «ХЛАМ» означало: Художники, Литераторы, Артисты и Музыканты. Конечно, ни художников, ни артистов, ни литераторов там не бывало по той простой причине, что таковых в Шанхае просто не было. Музыкантов было немного, но они по вечерам играли в дансингах и поэтому отсутствовали. Но зато бывала та публика, которая имела какое-то отношение к тому маленькому артистическому миру, который все же был в Шанхае. Ходили маникюрши, портнихи, парикмахеры, мелкие репортеры, спекулянты и жулики.
