Малой причины ему довольно, поскольку свое уже все получил. То, что по штату положено было. И по случайности только остался в долгу.
Ну так чего же ты философствуешь, скажете, тут стоишь? Жизнь надоела, с судьбой поиграть захотелось?
Вот уж чего бы не мог о себе сказать. Семья у меня тогда уж была, сын и дочка. И вообще не любитель подобных игр. Мало того, что исход их конечный доподлинно знаю — быть приходилось свидетелем, и не раз,— но и еще кой-что в память навек запало. С улицы сельской увиденное — глаза. В лунках-проталинках, жарким дыханием отогретых, в нашем окошке и по соседству с обеих сторон. Когда почтальонка та, эвакуированная девятиклассница Нинка, насунув на брови платок, меж сугробов мелькала. Долго мелькала, будто вперед-назад. И в каждом окошке — по глазу за ней, сквозь дырку. И сама дырка — как глаз, от страха расширенный непомерно. Если платок-то у Нинки надвинут был, несмотря на любую погоду. Знаком служил он условным, без уговора: пряталась Нинка под ним от ужасных глаз...
Да, работенка была у девчонки. А над снарядом чего же не постоять? Может взорваться в любую минуту. Но именно в эту — шанс невелик. Сколько он пролежал здесь спокойно? Лет, скажем, десять. В минуты их обратим. На пять разделим, на те, что стою я. Частное в знаменатель поставим, под единицей, — вот вам и вероятность, что это случится при мне.
Теория, скажете? Вдруг он ее не знает? Чугунная, сами заметили, голова.
Ну тогда к практике обратимся. К собственной, чтоб далеко не ходить. Сколько мне довелось обезвредить взрывоопасных предметов? Счет на то время не помню, но если учесть, что на первые годы побольше их приходилось, тысяч пятнадцать, наверняка. А за всю службу едва до полсотни не дотянуло. Вот и берите на выбор любой знаменатель — хоть на сегодняшний день, хоть на тот. Дробь будет больше, понятно, зато уж не на одну философию, но и на основную, рабочую часть. То есть не на пять минут неподвижного любованья, а и на то, чтоб понянчиться с ним часок.
Это одна оговорка существенная. Другая...
Ясно, что служба к концу подходит. Моя-то, как ни бодрись. И все-таки может еще подрасти знаменатель. А если вовсе бы возраст не ставил предел? Теоретически можно ведь допустить такое?
Так что не велика вероятность. При неизменных условиях главных: взрывоопасный предмет, и сапер с ним один на один. В чистом поле, сапер как сапер, и предмет как предмет, нормальный. Задачка для пятого класса, с учетом повышенных школьных программ.
Есть, однако, и посложнее. Которой бы в первую очередь и заняться, а эту на дом оставить, если охота и вообще не отпала бы к ней возвращаться потом. Сколько людей здесь прошло за все годы? Без миноискателей, щупов, без подготовки и опыта эти предметы распознавать? И вот для них, для всех вместе, дробь будет, понятно, иной. И с каждым часом растет, к единице стремясь, к пределу...
Такая вот философия. Правда, не лишняя? А вообще... Все к ней склоняются, даже и лишней, кому подолгу с собой оставаться приходится наедине. С полем, С небом, с высокими облаками. С маревом дальним, извечно текущим, будто в сосудах невидимых кровь. И вряд ли случайно так получилось, что лучшие из мною встреченных в жизни саперов большим и обладали умением с виду ненужную мысль до нужды довести.
Но сейчас — о снаряде.
Так почему же он не сработал, если все свое получил? А? Откуда это известно? Расписку, мол, что ли, вам предъявил?
А вон она и расписка. На медном ведущем его пояске ровная строчка с наклоном вправо — ротному писарю образец. След от полей нарезов. Знак, что прошел он канал ствола, выстреленный снаряд, а не просто забытый, скажем, на бывшей позиции огневой. Не просто подарок, а именно с неба, не на колесах приехал — по воздуху прилетел. И не с парашютом здесь мягонько приземлился — на бок, как учат инструкторы новичков,— а ткнулся, как и положено, носом, чему свидетель — тот самый же поясок. Поскольку на месте, в пазу своем прочно сидеть остался, а не сорвался, как это бывает, когда до нарезов в казенник снаряд не дошлют. Как поросенок визжит в таком случае он в полете и плюхнуться может хоть боком, хоть дном.
Нет, этот по правилам внешней баллистики траекторию прочертил, для устойчивости вращаясь. И ладно уж — не взорвался, но и лежит-то, заметьте, как. Точно в коробочке бархатной ювелирная драгоценность или в музее под стеклышком экспонат. Видный, как на перинке, нисколечко в грунт не зарывшись.
Конечно, можно б и вовсе в его биографии не копаться — шашку на спинку ему положил, шнур протянул вон туда, за гребень, трах! — и прощай интересный предмет.
Но в том и дело, что интересный. И ладно здесь местность с ним так поступить позволяет, а если в селе бы нашелся, на огороде заброшенном, в лопухах? Тогда бы понянчиться с этим подкидышем милым пришлось, аккуратно поднять, на подушечку мягкую уложить, покатать на машине, каждый ухаб объезжая, как мину, а то и на ручках подальше его от жилья отнести, прежде чем навсегда с ним расстаться.
Вот откуда и интерес, в чем и дело.
Дело в том, что взрыватель артиллерийский инерционный на два удара рассчитан. Первый наносится в дно снаряда — взрывом порохового заряда в казенной части ствола. При этом с первой «зарубки» ударник снимается, взводится, по инерции отползая назад. Точнее, наоборот, — задержавшись, тогда как снаряд весь рванется вперед. Второй удар — после полета, головной частью о грунт. Этот, напротив, снаряд тормозит, а ударник вперед посылает — на капсюль, чувствительный к механическим «раздражениям», гремучей ртутью заряженный, скажем. Капсюль взрывается от укола, и от него детонирует основная начинка снаряда — тротил.
Вот что он должен был получить под расписку. За что и остался по сей день в долгу. В долгу — перед кем? Перед расчетом тем в форме серо-зеленой, и до сих пор ненавистной всем людям, даже не видевшим и войны, — шестью орудийными номерами, которые с лету в казенник его запихнули, со звоном дослали, задвинули наглухо клином затвора и дернули шнур боевой, которых давно и в живых-то уж нету, если свершить своевременно не догадались то, что у них называлось, вот именно, «хэнде хох». Перед их «обером» щеголеватым, который собаку съел в деле рассчитанного убийства и, наблюдая вон с той, вероятно, высотки, посредством испытанных вычислений по телефону направил его сюда, в ложбинку, где наша пехотка к обеду скопилась — с гроздьями котелков вереница неторопливых папаш, облеченных доверием «представителей» от некомплектных взводов и пополненных отделений. Перед той гаубицей брыластой, которая выплюнула его на параболу в пять километров с кухней походной, хищно наклюнутой на конец,— гаубицы той в мире подавно не существует, танк краснозвездный под Познанью или Варшавой, год, полтора ли спустя опрокинул ее в кювет...
