И чертыхнулся сквозь зубы «обер», точно бухгалтер какой, приписник, потеряв свой разрыв на поле; и подивился заминке в командах юнец лейтенант, без ума в своего командира влюбленный, с поднятой ручкой застыв сзади фронта орудий на огневой; и поднялись, отряхнулись папаши, пыль с котелков рукавами смахнув и покосившись на «представителя» помоложе, который о яблочках райских взамен опостылевшей за оборону овсянки, шутя, разумеется, пожалел...
Такие вот рисовались картинки. Из отгремевшей войны, на которую я не успел. Не успел и сам тоже в долгу остался. Долг на долг. Долг снаряда — слепой, запоздалый, бессмысленного убийства, — и мой, на меня по наследству сквозь годы переведенный: не дать совершиться убийству ни в чем не повинных людей. В белых, до глаз, платочках колхозниц из огородной бригады — послевоенных вдов и невест, меж собой ни походкой, ни видом не различимых; в кепочках-блинчиках допризывников-шоферов, подносящих им ящики с изумрудной рассадой под перекрестным огнем их зазывных взглядов и шуток отчаянно-озорных. Или и в красных галстучках юных натуралистов, за бабочками в поход марширующих из поселка под строгой командой красивенькой их вожатой, на ту же Нинку похожей, только глазами, при строгости всей, живей...
А в первые годы, когда и окопы еще были целы и в блиндажах запах дыма и скученного жилья, тогда и не мирные люди спасенными представлялись, а непосредственно те папаши, повар их черноусый, с маху захлопнувший крышку котла, прежде чем коней хлестнуть вожжами...
Так что война для меня продолжалась. И каждый снаряд вот такой чуть не ожившим врагом представлялся, тем же и «обером», смертью грозящим сквозь годы и мне. И чем больше их, уничтоженных, на счету моем нарастало, тем легче и на душе становилось. И об отце вспоминалось покойнее и светлей. Из раннего детства картины всплывали, что и не вспомнились, верно бы, никогда, если бы сам он, отец-то, домой вернулся. Молодым чаще виделся и веселым, вовсе и не похожим на тех с котелками папаш, которые сами с него же и срисовались, каким он из писем вставал фронтовых.
Но это уж лирика. Или история — как для кого. Но только счет наш по обезвреживанию и до сих пор боевым именуют, как на войне.
А то, что мы философией в шутку назвали, — необходимый этап. Оценка взрывоопасного предмета. Местности, обстановки, в которой работать с ним предстоит.
К местности и пришла теперь очередь обратиться. Опросим ее по тем пунктам, на которые нам снаряд дать ответ отказался.
Ну, во-первых, с какой стороны прилетел он сюда? С запада? И, значит, лежать должен был бы взрывателем на восток. Так по логике. А на деле? Можно и с компасом не сверяться, видно по солнцу — к югу значительно отклонен. Что это значит? Ничего ровно. Мало ли как батареи располагались и под каким углом к фронту вели огонь. Да и сама она, линия фронта, не по линейке же проводилась, даже и при наметке предполагаемых рубежей. А именно к местности применяясь. Тем более — если рубеж занимался в боях. Tyт само дело учитывать каждую складочку заставляло. Где оборона могла здесь установиться? Их оборона, немецкая, поскольку они отступали тогда. И поскольку — как это ни странно для невоенного человека — именно отступающий выбирает рубеж. Выгодный, на котором лишь и возможно ему закрепиться, если до этого отступал.
Где здесь возможно? По тем вон высоткам. Речка там протекает. По карте судить, пустяковая и речушка, но, видимо, шире была в старину, бушевала в разливах по веснам. Высоты — ее правый берег. На географию гитлеровцам везло: чуть не все реки текут у нас к югу, и западный берег — высокий у всех. И при форсировании удобен, и оборону легче на нем держать.
На географию-то везло, да по истории кол схватили. Осиновый, тот что для нечисти всякой особенно неприятен, если народные сказки не врут.
Но все это — рассуждения в крупном масштабе. Вернее, буквально в крупном — у нас. Не география — топография. Вот и прикинем, из топографии исходя, где батарея могла здесь располагаться? Четыре те тупорылые гаубицы, позади фронта которых и красовался юнец лейтенант в молодцеватой готовности руку вниз бросить со звонкой командой «Фойер!».
Задачка. Местность открытая, как ладошка. Однако же воевали, не день и не два, а значит, и укрывали орудия где-то. Стоя в овраге, немного увидишь, но я с утра с разных точек успел осмотреться, полосы нарезая ребятам, приглядывая за ними издалека. Запомнил штришки за высотами — гребень дубравы ли, березнячка. Еще помечтал: по жаре подарок. Им-то подарок был и вдвойне. «Оберу» с лейтенантом. Прямо-таки золотой гребешок! С воздуха маскировка, и угол укрытия обеспечен: вспышки выстрелов с передовой не видны.
Вот на опушке той рощицы, по всему, она и стояла, их батарея, пользуясь преимуществом, по калибру, позиции поудобнее занимать.
На воде вилами писано, возразите? Спорить не стал бы, если бы только из местности исходил. Но и снаряд сам. Больше он рассказал мне, чем вслух я решился перевести. Догадка одна и вначале еще мелькнула, вот в связи с тем, что лежит он как на матраце и даже мембрана взрывателя не повреждена. Случай один из тысяч. Интересно бы побеспокоить его, на другой бок повернуть, проверить гипотезу нашу. Но любопытство минеру запрещено, когда без него обойтись возможно.
Попробуем обойтись. К скату в овражек наш обернемся, осмотрим его в направлении гребешка. Градусов тридцать уклон? А характер грунта? Проплешины, видите, вниз, как сосульки, сползают? На что уж неприхотлива степная трава, а и та не растет. Глина, еще какая! Гончарной ее зовут. Галечкой-чечевицей отблескивает вдобавок, верно и впрямь был когда-то здесь водоем. Не грунт — бетон! Жарой ли прихватит его, морозцем — искры из-под кирки брызжут, точно из-под кресала, десять потов сойдет, пока верхний слой пробьешь. Летом здесь фронт стоял, жаркое было лето и в смысле прямом.
Ну так тем более, скажете, должен был смяться взрыватель!
Должен. Но это еще не все. «Обер»-то как был представлен? Съевший собаку артиллерист. Верно, подумали — для картины. Ну а картина сама для чего?
Хоть исходя из калибра. Чушки такие бросать не доверят ни офицерику-скороспелке из гимназистов, ни резервисту бухгалтеру, с кем и сам «обер» себя сравнил, на момент допустив, что разрыв потерял из виду. Только лишь на момент. И тут же взглянул на карту.
И еще раз помянул «доннер-веттер», увидев яичко- горизонтальку, скатившуюся к соседней черте вплотную. Или, наоборот, ухмыльнулся, догадкой своей довольный, если и не было этой горизонтальки на карте, наспех топографами уточненной на чужой местности в ходе боев.
