И еще раз помянул «доннер-веттер», увидев яичко- горизонтальку, скатившуюся к соседней черте вплотную. Или, наоборот, ухмыльнулся, догадкой своей довольный, если и не было этой горизонтальки на карте, наспех топографами уточненной на чужой местности в ходе боев.
Есть такой способ стрельбы у артиллеристов. Доступный лишь асам — лучшим из командиров даже и корпусных батарей. Раньше я про лягух рассказал — вроде того и здесь. Разница в том, что не легонькая лягуха, а чушка в полцентнера рвется над головами с немыслимым треском, в чем и моральный еще эффект.
Стрельба на рикошетах. Взрыватель ставят замедленный и траекторию выбирают настильную — угол встречи с землей небольшой. Снаряд в грунт уходит неглубоко и, просверлив в нем дугу, как крот, вновь вырывается в воздух. Физику помните? Масса земная выталкивает его. Тогда и взрыватель срабатывает, на высоте метров двух — пяти.
Смысл? Больше осколков убойных. На грунте до трети их в землю уходит, даже и при крутой траектории, выгодной для обычной стрельбы.
Ну а об остальном вы и сами, наверно, уж догадались. Конечно бы, интересно еще установку взрывателя для подтвержденья проверить. Но, повторяю, без надобности нельзя. Надобности же особой нету. Поскольку не так и важно, «обера» склон подвел или и не было «обера» вовсе в природе, а тот из запаса бухгалтер, не мудрствуя с разными там углами, пальнул на полном заряде, так что снаряд лег на склон плашмя и даже при установке взрывателя на «осколочный» в воздух обратно взвился, визжа.
Факт, что срикошетировал. Оттого и в сторонку глядит, как замечено было. Явление деривации вам известно? От вращения отклоняется вправо в полете снаряд. Ну а тем более, если земли коснется. Под углом вбок взмывает, как бы закручиваясь дугой.
Наш именно только коснулся. Центрующим утолщением по окаменевшей глине черкнул. И прыгнул сюда, в осоку. Улегся на долгие годы в ней.
Вот это с порядочной вероятностью можно принять за факты.
А вывод?
А что не все он свое получил. Хоть и по воздуху прилетел и расписку нам в том представил.
Второго удара не получил. И не взорвался — вполне законно. Остался ударник в нем на «зарубке» стоять.
Ну так, выходит, не так сейчас и опасен?
Вот в «сейчас» все и дело. Был бы не так. Но год-то сейчас какой? И не на складе он пролежал это время — под снегом, под проливными дождями. В половодье — и вовсе на дне озерка. Физику с вами вкратце мы повторили? Химии очередь подошла. Будь он и вовсе теперь без взрывателя, все равно от малейшей причины рвануть бы мог. Как бы еще не скорее, пожалуй. Доступ влаге в него сквозь отверстие был бы открыт. А значит, коррозия больше. Окислы же металла, вступая с тротилом в реакцию, образуют так называемые пикраты — вещества, по чувствительности не уступающие гремучей ртути.
Так для чего и все рассуждения наши тогда?
В самом деле, вопрос резонный. Но, во-первых, другой мог быть вывод. Во-вторых, и этот важность бы представлял, если работать пришлось бы в другом-то месте. А в-третьих...
Да просто с учебной целью. Способность к минерскому образу мысли в себе развить. Не только для нашей профессии это необходимо — свой способ мыслить; не говоря уж для следователя, что из кино всем известно, но и для инженера, учителя, для врача. К врачу-то, пожалуй, минер в этом смысле всего и ближе. К хирургу, к примеру. Так же все признаки должен учесть, поставить диагноз, выбрать способ, как операцию произвести. И степень риска, и то же чувство в решающую минуту: собственной жизни бы не пожалел, лишь бы беду отвести чужую...
Один я был, на все поле один. За все утро не то чтобы встретить кого, но и вдали ни живой души не приметил. Кроме ребят моих — трое их было, — то один, то другой возникал на минуту на фоне неба и, помаячив, точно неторопливый косец, вновь скрывался в лощинке. Но у них у каждого свой участок, за пределы которого без сигнала — ни-ни. Зной, что ли, голову задурил или марево это — беспрестанно струящийся перед глазами пунктир, точно электроток на учебной схеме, — только и вылезти наверх, как следует оглядеться в мысль не пришло. Отсюда и Машка... Теперь-то все видится чуть не забавным, а в тот момент... Ладно, свойство волос у меня такое, что не седеют, а то бы и не узнала, когда бы домой возвратился, жена.
В чистом поле, сапер как сапер и предмет как предмет — задачка для пятого класса. Четырехсотграммовая шашка — вот она, вынул из вещмешка, дырка заранее высверлена для запала, запал со шнуром в одну трубку соединены. Выбрал недлинную, что зря жечь, до бугорка того с плешками шагом — минута.
Вставил запал в отверстие, шашку пристроил под бок снаряду, взял свободный конец шнура в руку, отошел шагов пять, поджег. Пошагал вверх по склону, чувствуя по привычке спиною, как он бежит, огонек там в осоке, искря и шипя. Обернулся — уже дна оврага не видно. Стоя не видно, а ляжешь — запас еще будет: на высоту травяного покрова, слой рыхлого грунта, что может прорезаться крупным осколком. Метрах в трех впереди прочертился мой «горизонт» — линия видимости противоположного склона. Лежи, наблюдай, как турист. Через минуту толкнется слегка земной шар под тобою, молния слепо блеснет, осоку рванет ураганом на склоне, встанет куст, обесцвеченный, мертвый, будто с иной планеты сюда занесен. Затем в уши разряд грозовой надавит...
Помню, еще пожалел благодати: рухнет, расколется тишь, как хрустальная люстра, воздух отравится вонью тротила, и онемеют, оглохнув, кузнечики и сверчки...
Никогда прежде уши не затыкал, даже бомбы когда подрывали, а тут — о кузнечиках, что ли, об этих подумав — сам пальцами потянулся к вискам. Как еще не успел, судьба-то! В тот же миг близкий крик услышал...
Сразу весь мокрый стал. Почудилось? По ветру донесло? Ничего не успел подумать. Очнулся — уже бегу. Выскочил к краю оврага — коза! С обрывком веревки, несется к снаряду. А следом — мальчонка...
Вот тут и поставил я свой рекорд. Гигантскими-то шагами. Подбежал, схватил хвостик запальной трубки — уж руку жжет. Тут же бы через себя перекинуть, а я шашку стряхиваю с нее — туго запал загнал в дырку. Стряхнул, бросил вверх его над собой — вот тогда и дала козла Машка...
А я обессилел. Опустился в осоку, дышу. Улыбаюсь, должно быть, счастливо. Поскольку и он, мальчишка, белый весь с перепугу, тоже стал рот кривить. Не знает — смеяться, плакать? Притянул я к себе его за рубашонку, обнял за плечи — косточки тоненькие, сердчишко колотится, что воробей.
— Как зовут-то тебя? — спрашиваю.
— Василием,— говорит.
— Ну вот, и меня, брат, Василием. Вот опоздай я сейчас на шаг, и на два Василия стало бы меньше на свете.
