И, конечно, он был самым нашим рок-н-ролльным рок-н-ролльщиком. Ибо достоинство в этом жанре определяется, на мой взгляд, не вокальным или инструментальным мастерством, а наличием энергии, которая через рок-н-ролл, как через провода, перекачивается в зал. Энергия не может быть искусственной или фальшивой. Она или есть, или ее нет. Поэтому меня воротит, когда я читаю искусствоведческие изыски о достоинствах, скажем, майковской поэзии. Ни черта эти люди не слышат и не понимают.
И еще, по-моему, Майка любили. Все, кто с ним работал, дружил или просто был знаком. Вот и все.
На наше двадцатилетие в 1989 году грозилось приехать много питерских команд. А приехало всего две: «Секрет» и «Зоопарк».
«Зоопарк» выступил неудачно - что-то не получилось у них со звуком, и в сборную пластинку фирма «Мелодия» их выступление не включила.
Больше мы не виделись.
ИЗ ИНТЕРВЬЮ А.ЛИПНИЦКОГО С АНДРЕЕМ ТРОПИЛЛО 02.02.91. «Poкcu» N 16, 1991.
Л: А в чем причина, как бы поприличней слово подобрать… угасания Майка?
Т: Пьянство.
Л: Просто пьянство?
Т: Да, просто пьянство, попытка быть не хуже других.
Л: Расшифруй…
Т: Понимаешь, я всегда считал Майка отцом русского блюза. Не ритм-энд-блюза, а именно блюзового начала. Майк всегда был мне интересен именно своей естественностью. И когда у него появился барабанщик Кирилов, у него появилась группа, послушная ему. А на самом деле единственный человек, который был нужен ему для его музыки, это его гитарист Шура Храбунов. В паре они делали ту музыку, которая могла совпадать с личной харизмой Майка, что-то в стиле «10 лет спустя», их лучшего периода пластинки «Ватт». Кирилов, конечно, хороший парень, но он был трубочистом, и от этого ему не уйти (хохот).
Л: Почему же, хорошая вторая профессия для рокера…
Т: И он ей очень гордился, но, тем не менее, появились в «Зоо» какие-то кондовости. Майк решил, что ему нужны деньги, что он должен зарабатывать себе музыкой на жизнь. Он, конечно, никогда не ставил себе задачи заработать какие-то суперденьги, но вот эта мысль, что, мол «я не хуже других»… А на самом деле он чувствует, что он хуже. Майк мне всегда очень нравился. Я помню картинку, что-то вроде дня рождения Гребенщикова. Какая-то квартира, какие-то ублюдочные девочки по стенам, пьют, курят, все, как полагается. Картошка в мундире, бутерброды, намазанные кетчупом. Все выпили водки. А у Майка очередной приступ игры в хорошего семьянина. И вот его очень милая жена Наташа… Он уходит и говорит ей: «Ты пойдешь домой!». Она: «Нет, не пойду». Он ее тянет. Наташа вцепляется в косяк двери, а Майк отрывает ее пальцы по одному. Это надо было видеть! (хохот). Майк весь в этом. Или их ребенок… Они закрывали его, как попугая, какой-то тряпкой, чтобы он в темноте засыпал. Вокруг бухалово идет, мальчик раскрылся - голос Майка: «Закрой, задраить!» И тем не менее… Майк до сих пор слушает Волана, на самом деле он не сдался. Он, может, и потопляем, но он на самом деле не утонул. Он может возродиться, если с ним нормально поработать, очистить от коммерческих струпьев, клещей присосавшихся, от которых он нормально ходить (жить) не может.
Майк есть Майк. Каждый из нас неповторим, а особенно артист, конечно. У него свое лицо, своя судьба, свой рок, свой ролл, свое лицо, свое подлицо, свое залицо. Что могу сказать? Любил я его одно время. Со страшной силой. Были мы братьями по духу, и встречи наши превращались в праздник. Любил я его до паранойи. Был период, когда я просыпался с мыслью: «Надо позвонить Майку». Надо его увидеть, надо срочно с ним выпить и только с ним.
Познакомился я с ним на Ржевке где-то еще в конце семидесятых. Он приехал ко мне со своими записями, с целой катушкой, не помню сейчас, какие песни там были. Но помню одно - то, что мы послушали вместе, мне не очень понравилось. Я ему говорю: «Мне не нравится твой голос». А он мне ответил очень благородно: «Мне тоже он не нравится». Вот так я услышал его первые песни. А дома у меня он пел очень редко. Некоторые музыканты, с которыми я дружил, постоянно пели у меня дома, а он буквально раз или два, и то надо было его упрашивать. Майк, конечно, был гармоничной фигурой, он был честным человеком и честным артистом. И жил он в гармонии с внешним миром, и то, что было у него снаружи, то было и внутри, наверное. Поэтому, может быть, мы его и любили, потому что он был таким… натуральным, что ли. Он был естественным человеком, у него не было претенциозности, и какого-то выпендрежа у него никогда не было. И на сцене, и дома, он был примерно одинаковым, и поэтому он был хорош. Все остальные наши музыканты, конечно, на сцене одни, а в жизни другие. Это стало аксиомой - артист есть артист. А он не был артистом, он был просто нормальным человеком, который чего-то там сочинял, какие-то удачные или не очень удачные вещи.
А в последнее время я от него как-то отошел, потому что стал замечать за ним фальшь. Фальшь выражалась в том, хотя бы, что он, например, так прикалывался на своем «чпоке». Он водку смешивал с «Пепси-колой», накрывал стакан рукой, взбалтывал об колено и залпом выпивал. И как он ни приходил ко мне в гости, обязательно делал этот «чпок». И так намеренно, так нарочито, демонстративно, что я подумал: «Куда-то ты не туда идешь, Майк».
Потом, эти очки его вечные - «я без очков не снимаюсь». Вот прикол! У меня, например, как-то дома оказался фотограф и хотел снять Майка. «Нет, нет, подожди, я сейчас надену очки». Вот эта маленькая фальшивинка в нем последние года два появилась. И потом, он стал как-то плохо выглядеть, много пить, мало есть. Вот характерный момент. Пьем бутылку с ним. Я бегу на кухню, делаю закуску - две одинаковые тарелки ему и себе. Выпили. Моя тарелка пуста, я вылизываю. Я люблю свои закуски, свою пищу. Он же не притрагивается - откусит кусочек хлебца, и все. Вот это меня всегда удивляло в нем, и однажды я даже сказал ему - как на духу могу повторить, за два года до того, как он покинул нас: «Ну, Майк, кто из нас первый загнется - ты или я?» Уже тогда были видны неприятные признаки: у него начинали трястись руки, он заговаривался, вел себя как-то так отстраненно и неуправляемо. Но тогда, в середине семидесятых начале восьмидесятых он был просто так хорош, так энергичен, так талантлив, так желанен всегда и в моем доме, и на сцене, у публики. Я чувствовал в нем силу жизни, энергию жизни и радость жизни. Конечно, этот период останется в памяти. Это был период «Уездного города N», подъем, это мой любимый альбом, и я ему говорил об этом.
У Майка как-то вырвались слова: «Я боюсь жить». В некотором смысле он боялся жизни, боялся вот этой всей телеги, бессмысленной, бедной. «Бедность» - это его откровение. Коммуналка, эта вся говнистость жизни, она как-то влияла на него, приводила его к паранойе, к состоянию несопротивления. Он действительно сидел на белой полосе - вокруг все бежали, ехали, летели куда-то, шустрили, а он сидел на белой полосе, то есть плыл по течению. И вот, мне кажется, его погубило то, что он жил, как живется. Это было его проповедью, это было его музыкой, его философией, и он пил, как пьется, ел, как естся, и ничего не делал для того, чтобы спасти душу, спасти жизнь, поверить в Бога, найти Бога. Он не искал Бога, и это его погубило, на мой взгляд.
