– Вот поеду в Петербург зимой, когда никто там не толкается. Шубу соболью куплю, чтоб не замерзнуть. И такой материал сделаю – закачаетесь!
– А мне интересен Петербург Достоевского, – задумчиво говорит Мураками. – Может, и съезжу, когда время будет.
Угу, надеюсь и я. Будем живы…
Ужинаем в ресторанчике под задорным названием «Не бей копытом». Стены почему-то разрисованы картинами о Швейке, хотя кроме «Хайнекена» и «Балтики» никакого пива не подают.
На большом экране MTV группа «Ленинград» поет песню про «мани».
– Они что, панки? – интересуется Мураками.
– Да не то чтобы… Просто много слов неприличных. А так все о жизни простых людей, – говорю я и перевожу припев на японский.
– А неприличные слова зачем? – спрашивает Мураками.
– А чтоб заметнее было. Так, говорят, денег больше получается.
– Ага. Значит, панк как бизнес? – уточняет он. И качает головой: —No future…
Усмехаюсь в пиво. Интересно, что бы сказал на это сам Шнур?
День 3
Холмск – Невельск (2 июля)
С утра берем курс на Холмск – и по выезде из города, как обещано, посещаем местную свалку. Уже за пару километров до «спецобъекта» в воздухе повисает сизовато-белесый дым – и чем ближе, тем гуще.
Наконец машина останавливается. Перед нами – огромный пустырь, обнесенный забором, на воротах шлагбаум. Время от времени шлагбаум поднимается, из-под него выползает огромный пустой грузовик и, взревывая как вечноголодный трицератопс, трюхает в сторону города. Едко пахнет жженой бумагой и «какой-то хиной» – точь-в-точь как в каморке у Человека-Овцы.
– Ох, не знаю, пустят ли! – беспокоится Ирина, наш координатор. – Раньше сюда иностранцам было нельзя…
Пускают. Под торжественную клятву никогда в жизни не показывать это по японскому телевидению.
Въезжаем в ворота и через полсотни метров останавливаемся посреди пустыря. Слева и справа горят, чадя и хищно попискивая, груды картонных ящиков с надписями чуть ли не на всех языках, кроме русского. Везде, где только нет огня, табунами пасутся упитанные вороны. Цудзуки в восторге хватает фотоаппарат и скрывается в сизом дыму. Вместо него из клубов выплывает бомжеобразное существо женского пола и, озираясь, точно впавшее в склероз привидение, обращается к Мураками, вылезающему из машины с видеокамерой через плечо.
– Ага! Журналисты? Снимать приехали? А жопу мою не хотите снять?
Я автоматом перевожу.
– Нет… Спасибо, – вежливо отвечает писатель.
– Чё снимаете? Снимать больше нечего, да?
Боевая Ирина берет дипломатию на себя. Мураками медленно отходит от машины и в прострации озирает пепелище.
– С ума сойти! – только и повторяет он. Почему-то язык не поворачивается спросить, что он обо всем этом думает. Может, сравнивает это со свалками у себя на родине, где жгут в основном полысевшие автопокрышки, но уж никак не бумагу – ибо, как талдычит японская реклама, «даже из одного пакета от молока получается три пачки карманных салфеток»? Или с восточной рачительностью поражается, сколько пахотной земли расходуют зря? А может, сочиняет героя очередного романа – профессора, который изобрел самоуничтожающийся мусор и получил за это Нобелевскую премию? Кто его знает. Возможно, когда-нибудь мы об этом еще прочитаем.
– И что, эти люди круглый год тут живут? – интересуется писатель, возвращаясь из медитации. Только слепой не заметит, что некоторые кучи особо крупного мусора тут и там подозрительно напоминают звериные норы.
– Похоже на то, – отвечает Ирина.
– Но ведь зимой здесь морозы до минус тридцати!
– Зато бесплатного топлива – завались… – резонно замечает Цудзуки, отчего-то вернувшийся со стороны, противоположной той, в которую уходил. И с гордостью покорителя амазонской сельвы сообщает, что его чуть не покусала бешеная собака. На чем, собственно, все и решают ехать дальше.
Час спустя заезжаем по безумному серпантину на высокую сопку – и перед глазами распахивается море. Машина останавливается на пологой вершине у небольшого обелиска – старой зеленой пушки, слепо целящейся в пустое синее небо. Цветы у подножия – на удивление свежие.
Здесь, на Холмском перевале, шло последнее крупное сражение за Южный Сахалин. Порт Холмск (Маока) был мощнейшим японским форпостом. Местное японское командование, поняв, что война проиграна, спешно эвакуировалось – и, чтобы выиграть еще хоть немного времени, велело солдатам держать оборону насмерть. Бои продолжались несколько суток. 22 августа 1945 года умерло больше всего народу с обеих сторон. А 23-го разбитые наголову японцы объявили капитуляцию. И на том завершилась, пожалуй, самая кровавая русско-японская бойня за всю историю Сахалина. Как и положено по военной статистике, у нападавшей стороны погибло втрое больше, чем у оборонявшейся.
Если хорошенько потоптаться по сопке, можно отыскать остатки блиндажей, окопов и даже овальный железобетонный дот метра четыре в длину.
– Сегодня к «пушке» приходят и русские, и японцы, – рассказывает Ирина. – Особенно в августе. Кто цветы принесет. Кто просто постоит-помолчит. Слишком много народу тогда полегло. Да и теперь все слишком перемешалось…
«Смешно? Не правда ли, смешно, смешно…» – почему-то крутится в голове хриплый, с детства знакомый голос.
Еще через полчаса въезжаем в Холмск. На центральной улице выходим из машины и пешком бредем по дороге к порту.
– А вот на этом месте раньше был городской телеграф, – показывает Ирина на какую-то высотку. – Последнее здание, которое оставили японцы при отступлении. Точнее, не совсем оставили…
– А! – вспоминает Юми-сан. – Это вы про девушек-телефонисток?
– Так у вас об этом известно?
– Не очень широко, но я где-то читала.
Я снова слушаю известную сахалинскую историю о шести японских телефонистках, которые оставались на осажденном холмском телеграфе до последней минуты, поддерживая связь с Японией, – а затем, сообщив, что война проиграна, все как одна проглотили ампулы с ядом.
– А вы знаете, что одна из девушек не умерла? Об этом даже у нас не все знают.
– Да? Но почему?
– Видимо, испугалась да как-то не так ампулу раскусила… Что-то вроде того.
– И что с ней стало? Вернулась домой или в России жила?
– Неизвестно…
Забираемся на портовый виадук. По левую руку причалил паром из Ванино. Цепочка пассажиров среднеазиатской наружности проходит таможенный контроль. У каждого на плечах по тяжеленному, вполовину человеческого роста мешку.
– А это что за люди? – интересуется Мураками. – Носильщики?
Подыскиваю слова, чтобы объяснить наше понятие «мешочник».
