Наступил торжественный момент, афганцы выстроились в ряд перед комиссией. На правом фланге стоит с гордо поднятой головой Бабаджан. Я в стороне от членов подкомиссии у окна.
Шиашвили торжественно произносит звания, фамилии и имена троих подполковников и объявляет им оценку по военной стратегии — «хорошо»! Бабаджан, которого в этом списке не было, не мог скрыть своей растерянности, побледнел.
Шиашвили зычно продолжал:
— Генерал-майор Бабаджан — оценка «удовлетворительно». И тут Бабаджан, словно подкошенный, валится перед строем на пол. Строй нарушается, в аудитории замешательство.
— Вай-вай, зачем так! — сокрушается Шиашвили, — зачем так?
— Спокойно, генерал, — говорю ему, — позовите медсестру.
Тем временем Бабаджан пришел в себя и, прислонив ладонь к лицу, зашептал что-то про Аллаха.
Майор-афганец докладывает Шиашвили:
— Он племяник Мухамеда. Толко «отлично». Пиши кназу «отлично».
Бабаджан поднялся.
— Оценки утверждаю, — объявил я и вышел из комнаты.
Самойленко продолжает размеренно докладывать, Костин переводит:
— Понимаешь, концы в огонь!
У Костина опять заминка. Видимо, нет у афганцев такой идиомы. Выручает Вакиль. Ткач все пьет кофе. Горит что ли у него внутри? — слегка раздраженно думаю я. Черемных сверлит его серыми глазами. Карпов жарко дышит мне в шею.
Самойленко продолжает доклад. Кештманд молча и невозмутимо слушает его. Секретарь строчит и строчит.
А я почему-то снова и снова возвращаюсь в мыслях к истории с Бабаджаном.
В тот день ближе к вечеру мне позвонил Ахромеев:
— К тебе сейчас подъедет Николай Алексеевич от «ближних».
— Кто это?
— Приедет — узнаешь, — недовольно буркнул Сергей Федорович.
Николай Алексеевич «от ближних» оказался высоким, худощавым, стройным и улыбающимся человеком.
— Вам, Александр Михайлович, привет от Семена Кузьмича. — И, не дав мне сообразить, о ком речь, добавил: — Он вас помнит по Чехословакии.
— Цвигун?
— Так точно!
— Но, полагаю, вы не ради этого приехали.
Генерал-лейтенант улыбнулся:
— Тут, видите, накладочка получилась.
— Какая?
— С оценкой генералу Бабаджану.
— Да, это верно, погрешил я против совести, поставил ему «удовлетворительно».
— А надо «отлично», — и он сокрушенно развел руками: дескать, ну что тут можно поделать, надо — значит надо. И все тут!
— Вы шутите?
— Таково мнение нашего руководства.
Еще некоторое время мы препирались, но каждый остался при своем мнении.
Оценку Бабаджану я не стал исправлять. На прощание Николай Алексеевич сказал мне, улыбаясь:
— Очень жаль, могут быть осложнения.
— Со мной?
— Что вы. Межгосударственные.
В то время, еще не будучи слишком хорошо знаком с манерами «ближних», я полагался на реальные результаты прохождения службы тем или иным человеком, на его деловые качества, а не на всесильность «ближнего» ведомства. Конечно, это может показаться наивным — ведь не мальчиком я был в 1975 году. Но объяснение такой наивности есть: министр обороны Андрей Антонович Гречко всячески старался оберегать командующих даже от косвенного на нас влияния этих «ближних».
А вот Ткач шел уже «верной дорогой» — считал самым доверенным своим лицом в армии начальника особого отдела.
Все течет, все меняется… Меняются и люди…
— Сержант и старший лейтенант К. в своем преступлении сознались. Остальные также сознались, — закончил доклад Самойленко.
Кештманд молчит. Ткач дробно стучит чашечкой о блюдце. Черемных натянут струной. Бабаджан и Голь Ака шевелят губами, Вакиль со страхом и мольбой смотрит на Кештманда.
Затем Самойленко высказал наши сожаления и извинения за случившееся.
Кештманд, молчавший до тех пор, заговорил, и его слова явились для нас неожиданными. Вместо того, чтобы принять наши извинения, глава правительства, хоть и осудил наши издевательства над гражданским населением, но значительную часть вины за это возложил и на самих афганцев — мол, афганская сторона своей дикостью и неорганизованностью допустила подобное к себе отношение. И он просит у нас прощения за это.
Вероятно, Кештманд заранее обдумал свои слова — его заявление бросило нас на самое дно позора. Мы чувствовали себя подавленными и уничтоженными, мы сгорали от стыда. Мы получили урок восточной этики.
Но пора было говорить и о мерах, предпринимаемых советской стороной. Черемных докладывал четко, кратко и оптимистично. Суть его слов сводилась к тому, что положение повсеместно контролируется. Распространяться же о боевых действиях, комендантском часе и тому подобном сейчас, когда нам только что досталось на орехи, было бы вряд ли уместным.
Кештманд поблагодарил нас и как бы между прочим заметил, что послезавтра, в святую пятницу, товарища Бабрака Кармаля будет принимать Леонид Ильич Брежнев.
— И слава Аллаху! — и все афганцы повторили за ним восславление Аллаху.
Уже выйдя из дворца, я сказал Ткачу:
— При повторении подобного все свои силы и авторитет употреблю на то, чтобы содрать с твоих штанов лампасы.
— Так точно! — согласился он.
— Если бы ты с такой же регулярностью бывал в войсках, с какой по утрам кохфий пьешь, дела шли бы иначе.
— Так точно!
В моей приемной дожидались моего возвращения от Кештманда генералы Шкидченко, Коломийцев, Сафронов, Бруниниекс, Петрохалко, Степанский, Аракелян. Вошли в мой кабинет, обсудили только что состоявшуюся встречу, оперативную обстановку, не забыли и о близившейся встрече нашего Генсека с Бабраком.
— Я бы этого дядька з-пид Полтавы — в шею!.. — горячился Черемных. — Его войска…
— Наши войска, советские, Владимир Петрович. Дас Бог, все успокоится. Давайте лучше подумаем о военной кампании на март-май, об укреплении границы.
Я предложил привлечь для этого максимально возможные силы и средства:
— До 140–150 батальонов, имея в резерве еще 30–40 батальонов, способных немедленно включиться в бои; всю авиацию, весь состав боевых и транспортных вертолетов; всю артиллерию и другие средства.
Особое внимание следовало уделить районам: Джелалабад, Кабул, Хост, Ургун, Кандагар, Файзабад, Кундуз, Баглан, Мазари-Шариф, Шиторган, Меймене.
Мы намеревались освободить от моджахедов 25–30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70–80 уездах и волостях.
Предстояло тщательно разработать план реального прикрытия госграницы с Пакистаном. Об этом мы собирались поставить в известность и академика министра Лoэка — но лишь в необходимых пределах.
