— Александр Михайлович, здравия желаю! Хочу предупредить и предостеречь тебя: у Ю. В. вызрело мнение, что злодеяние под Джелалабадом совершили переодетые душманы. Тебе надо отозвать шифровку. Предстоит разговор Бориса Карловича с Леонидом Ильичом, неминуемо они затронут и это ЧП. И Борису Карловичу будет сказано, что виновниками являются переодетые душманы.
— Сережа, и это ты говоришь мне? — Долгая пауза. –
Что молчишь? Ты решился сказать мне, чтобы я на старости лет сфальшивил? Да ты же меня уважать не будешь…
— Александр Михайлович, извини, но я ведь звоню по поручению.
— Сережа, ты всегда действовал по поручению. Но ведь надо же и самим собой оставаться.
— Что мне доложить?
— Доложи суть разговора. А хочешь — и дословно его передай.
Мы были поражены тем, как поворачивались дела. Там, в Москве, за кулисами здешней войны, рисовались какие-то недостойные, хуже того — лживые картины. А нам, людям военным, чтущим военную этику, знающим правила игры, но в не меньшей мере уважающим и свое собственное достоинство, надо было занимать какую-то позицию. Собственно, и раздумывать было особенно не над чем. Факты потому и называют иногда «упрямыми», что с ними непросто примириться. Но приходится.
Илмар Янович ожидал моей подписи на боевом донесении. Я читал его медленно, чтобы еще и еще раз все взвесить. Нелегкое занятие, никто за меня не подпишет, никто не возьмет на себя ответственность. Такие минуты почище иных минут перед боем…
Самойленко и Черемных с меня глаз не сводят.
Я перекрестился и вписал несколько слов о том, что при повторном расследовании на месте подтверждено, что ЧП в районе Джелалабада совершено группой военнослужащих такой-то мотострелковой дивизии в составе одиннадцати человек под командой старшего лейтенанта К. Группа арестована. Начато следствие.
Посмотрел я на своих друзей — на одного и на другого, увидел в их глазах поддержку — и расписался. Отдал Бруниниексу, чтобы шифром передал. Часы показывали половину одиннадцатого вечера.
Снова «булава». Огарков.
— Как обстановка?
Коротко доложил.
— Что там упорствуешь?
— Я не вполне понимаю.
— Ты что, хочешь позора Вооруженным силам? Есть возможность опровергнуть?
— Никакой возможности нет, Николай Васильевич.
— Ты так считаешь?
— Нет никакой возможности. Факты дважды перепроверены — причем людьми, которым государство не может отказать в доверии.
— Ну, знаешь, у нас другое мнение сложилось. «Ближние» особенно напирают. У Дмитрия Федоровича состоялся разговор с Юрием Владимировичем. Кстати, и Посол был у министра и тоже подтвердил, что это мистификация, что преступники были переодетыми…
— Николай Васильевич, мы же тридцать лет знаем друг друга. Я вас глубоко уважаю… Не о том мы ведем речь.
Долгий был у нас разговор. По тону Николая Васильевича я чувствовал, что ему не хочется упорствовать в стремлении переубедить меня и не хочется обнаружить во мне подлеца. В конце концов он еще раз спросил:
— Значит — нет?
— Категорически — нет.
— Ну будь готов к разговору с Дмитрием Федоровичем.
Попрощавшись с гостями, мы остались вдвоем с Анно Васильевной, готовые к любым неожиданностям. Ясно было, что предстоит разговор с министром обороны. Неужели и он будет гнуть меня, толкать на ложные утверждения?
Я знал, что Устинов, по давней привычке сталинских времен, задерживался допоздна на службе. Часы показывали час ночи. Подожду еще немного — возможно, позвонит.
— Саня, сомнут тебя «ближние».
— Не знаю, не знаю, мать. Теперь мне нужна поддержка там, в Москве. Кто мне ее окажет?
И я набрал номер телефона, установленного на даче Сергея Леонидовича Соколова. Я убежден, он честен и неподкупен.
— Сергей Леонидович, прошу прощения за звонок в столь поздний час. Важно узнать ваше мнение…
И я изложил суть происшедшего. Он меня спросил, докладывал ли я устно министру. Говорю, что пока нет. Утром доложу. И эдак ласково с подхалимцей и хитрецой пытаю Сергея Леонидовича.
— Посоветуйте, как это сделать.
И он мне ответил:
— Ты достаточно опытный человек. Поучать мне тебя из Москвы сложно. Да и ни к чему. Я — сторонник правды. А как ты поступишь — дело твое.
Вот что ответил мне Соколов.
Утром я пораньше уехал на службу. В восемь часов звонок по «булаве». Мягкий вкрадчивый голос:
— Здравствуйте, Александр Михайлович, как вы поживаете?
За мягкостью и вкрадчивостью Устинова порой скрывалась жесткость и не исключено, что жестокость.
— Доложите оперативную обстановку.
Доложил.
— Ну, а мы вот тут готовимся к съезду партии. Вы не беспокойтесь, ваше политическое положение, я полагаю, — и в ЦК сложилось такое же мнение — останется прежним (на двух предыдущих съездах КПСС я избирался в состав ЦК).
Мне предлагался торг, это было очевидным. Я поблагодарил министра за заботу, тем более что я числился и среди делегатов съезда, и только в связи с необходимостью заботиться о стабилизации обстановки в Афганистане министр разрешил мне оставаться по месту службы.
И вот он перешел к главному:
— Ну вы там, конечно, уяснили, что злодейское глумление над мирными гражданами совершено переодетыми душманами. У нас тут такая информация и по линии «ближних», да и Фикрят Ахмедзянович это подтверждает.
Я изо всех сил старался сохранить твердость в голосе:
— Товарищ министр обороны, дважды проверено, дважды доказано, и дважды я от имени Советского правительства приносил извинения председателю правительства ДРА в связи с этим злодеянием, совершенным воинами 40-й армии.
— Да что вы плетете, товарищ Майоров? Ведь доказано!
— В Москве, может быть, и доказано так, как вы говорите, а здесь доказано, что преступление совершено нашими воинами. И эти преступники арестованы.
И тогда он тихо меня спрашивает:
— Послушайте, вы за кого?
И услышал я сталь в голосе сталинского наркома. И как бы смел и уверен в себе я ни был в тот момент, испарина покрыла мой лоб.
— Товарищ министр обороны, я за правду.
А он опять, тихо так:
— За какую правду?
— За ленинскую правду, товарищ министр…
Не успел я сказать «обороны», как в трубке раздался щелчок. Разговор был окончен.
Развязка состоялась.
Пригласив Самойленко и Черемных, я изложил им суть разговора с министром. Сказал им и о поведении Табеева в Москве, о коварстве и лжи представителя КГБ Спольникова. Одно лишь утешило нас — обилие работы. Предстояло закончить планирование операций на март-май.
