который нас учат укрощать в раннем детстве.
Я коснулась блокнота кончиком ручки, сгорая от любопытства к малейшим деталям о жизни и личности Милдред.
— Вы знаете, книги для меня мало что значат, но до чего приятно было слушать, как она пересказывала очередной только что прочитанный роман, понравившийся ей. — Он снова завертел в пальцах солонку. — Детективные романы. Лишь бы убить время, ясное дело. Но она всегда старалась быть умнее детективов. Подмечала каждую деталь, каждую крупицу информации и пересказывала мне весь сюжет. Книга могла растянуться на весь обед. И сознаюсь вам: благодаря ей я и сам стал получать удовольствие от этих вздорных романчиков. Такова была ее заразительность. Она расцвечивала эти истории. Бывало, я так на нее умилялся, что еда у меня на тарелке стыла. Как же мы смеялись, когда замечали…
Я знала, что не напилась. Хотя это было первое, что мне подумалось. Отложив ручку, я взглянула на Бивела, продолжавшего крутить солонку. Это была моя история. Застольный пересказ детективных романов. Бивел вычитал это у меня. Это был один из фрагментов, которые я написала для Милдред, следуя его указанию добавить домашних сцен, задействовав свою «женственность». Я написала это, взяв за основу мои обеды с отцом, слушавшим с завороженным видом мои пересказы романов Дороти Сэйерс или Марджери Аллингем, которые я брала в филиале Бруклинской публичной библиотеки на Клинтон-стрит. А теперь Бивел рассказывал мне в глаза мою же историю.
Со временем, по прошествии лет, бессчетные мужчины, знакомые как по работе, так и в личной жизни, будут повторять мои идеи, выдавая их за свои, словно я не вспомню, что они услышали их от меня. (Возможно, в отдельных случаях тщеславие затмевало им память, так что благодаря такой избирательной амнезии они могли с чистой совестью претендовать на эти озарения.) Уже тогда, в юные годы, мне были знакомы такие паразитические манипуляции. Но чтобы кто-то выдавал мои семейные истории за свои?
— Как правило, я разгадывал преступления с помощью ее подсказок, но старался никогда не показывать этого. — Бивел поднял бокал, улыбнулся сам себе и сделал хороший глоток. — Я всегда указывал на какую-нибудь секретаршу или дворецкого и изображал шок, когда Милдред открывала, кто же был убийцей.
А вот этого я не писала в мемуарах Бивела. Я не включала в повествование о Милдред таких деталей, что Бивел делал вид, будто не знает, кто преступник, и снисходительно указывал на невиновное лицо. Однако именно так и поступал мой отец всякий раз, как я пересказывала ему очередной только что прочитанный роман. Он раз за разом говорил, послушно следуя моим ложным наводкам, что убийцей должен быть испорченный пасынок или обиженная наследница. Мне было неловко осознать в таком зрелом возрасте, что он все время просто подыгрывал мне. И вдвойне угнетало меня то, что разум Бивела работал точно так же, как отцовский: в вымышленный мир, что я создала для него, Бивел вставил собственную сцену, в которой реагировал на слова жены точно так же, как в реальной жизни мой отец — на мои слова.
Мы продолжали есть и — первый и последний раз — выпили по второму бокалу шампанского. Бивел снова осудил тех, кто утверждал, что его лучшие дни позади, а его подход к бизнесу устарел, несмотря на все его недавние триумфы. Затем он освежил несколько воспоминаний, уже включенных в мемуары, не преминув подчеркнуть, что его личные интересы шли рука об руку с национальным благосостоянием. Это повторение пройденного вращалось вокруг его экстраординарного успеха, начавшегося в 1922 году, и его почти сверхъестественной прозорливости, восходившей к 1926 году и, разумеется, приведшей к событиям 1929 года. Он называл «извращенным парадоксом» то, что его самый гениальный ход (сделавший его одним из богатейших людей мира, одновременно выправив нездоровые рыночные тенденции) также нанес огромный ущерб его репутации в глазах общества. По его словам, таков был его крест, и он будет нести его с достоинством, пока история не покажет, что он не заслуживал такого бремени.
В то время все это казалось мне излишним, и я вышла на улицу, думая, что то была наша самая непродуктивная встреча из всех. Единственное, что не давало мне покоя, — это его ложная история о детективных романах Милдред. Плагиат моих воспоминаний виделся мне неким странным насилием.
Вскоре, однако, даже самые тривиальные и банальные особенности этого обеда обретут особый смысл. Тот второй бокал шампанского будет вспоминаться как прощальный тост. А несколько утомительный пересказ событий, которые Бивел обсуждал уже не раз, станет кодой — основными мотивами его мемуаров, вплетенными в одну заключительную фразу.
Несколько дней я, как всегда, перепечатывала и правила свои заметки. С тех пор как я переехала, прошло почти две недели, а я все еще чувствовала себя гостьей в новой квартире. Просыпаясь среди ночи, я не знала, что меня ждет. Швейцары и соседи внушали мне страх. И я старалась ничего не трогать, чтобы не испортить, потому что все здесь было не моим. Пытаясь как-то примириться с отцом, я повесила один из его плакатов. «Айда Партенца! Десять диких львов!»
Должно быть, дней через пять после нашего последнего обеда (Бивел прислал записку об отмене обычной встречи среди недели) я купила для отца складной нож в магазине на Третьей авеню. Я много раз видела его в витрине, и всегда меня по какой-то неведомой причине тянуло к нему. С прямым лезвием и роговой рукоятью нож смотрелся обманчиво безыскусно, но за этой простотой скрывалась особая элегантность. Я знала, что отец его полюбит, и в то утро наконец зашла в магазин. Мы с отцом никогда еще не расставались так надолго, и я подумала, что такой подарок облегчит наше положение — нам точно будет о чем поговорить. Возможно, увидев, как отец обрадуется, я смогу забыть свою злость и обиду на него.
Владелец магазина (там продавались кухонные и канцелярские принадлежности, скобяные изделия и всякая мелочовка) оказался итальянцем, и я обрадовалась, узнав, что этот складной нож был на самом деле стилетом из Калабрии. Владелец настаивал, что это не совпадение: я неспроста обратила внимание на этот нож. Он воззвал ко мне, и мой итальянский инстинкт ответил на этот зов.
Последние дуновения лета мешались с первыми вздохами осени. Вместо того чтобы сразу спуститься в подземку, я решила прогуляться по парку и сесть в поезд на Бруклин на 59-й улице. Я перешла Лексингтон и взглянула на газетный киоск на углу.
