— Грант наверняка возьмет.
— Конечно, он сможет (с большой серьезностью), если попробует! Там нет никого, кто бы мог помешать ему.
Тут начали подходить и другие пассажиры, и я отошел, но я без колебаний доверил бы этой женщине и мою свободу, и мою жизнь.
Основной темой для разговоров был рейд Грирсона — им удивлялись и восхищались. Этот лихой кавалерист, великолепно и продуманно выбиравший свои дороги, искусно уклонялся от всех крупных противостоящих ему сил, и побеждал все меньшие, а сам неторопливо разъезжал по всей долине Миссисипи, взрывая железные дороги и сжигая мосты. Иногда, со своим оригинальным юмором, он разговаривал с местными жителями. Одной старушке, которая слезно просила его не уничтожать ее имущество, он ответил:
— Разумеется, вы, безусловно, будете защищены, мадам. Я не собираюсь никому причинять зла. Не все еще знают, но, по правде говоря, я кандидат в губернаторы, и сейчас я объезжаю свой штат.
То, что мы ехали медленно, позволило нам подолгу и часто разговаривать с людьми и постоянно проповедовать им основные концепции Союза. Но они настолько сильно были пропитаны пропагандой Джефферсона Дэвиса, что совершенно не обращали никакого внимания на наши предупреждения, что скоро им придется ответить за все, и это обязательно произойдет.
Наш поезд шел по густым лесам — бок о бок росли сосны, пальмы и магнолии, украшенные длинными и широкими гирляндами испанского мха. На попадавшихся по дороге плантациях 3-х дюймовые ростки молодого хлопка выглядели словно проросшая фасоль.
Грубоватая и сдобренная некоей торжественностью шутливость Колберна постоянно проявлялась в каждой его беседе. Однажды, он долго беседовал с одним крепкого сложения техасским офицером, который с большой запальчивостью рассказал, как он помогал в повешении троих аболиционистов на суку одиноко стоявшего блэкджека [156] — прямо напротив крыльца его собственного дома. И, как обычно, добавил:
— Мы будем сражаться до последнего человека! Мы умрем в последнем окопе!
— Хорошо, сэр, — ответил Колберн с предельной серьезностью, — если вам придется это сделать и вы все погибнете, мы будем очень сожалеть об этом!
Как и большинство южан, техасец не понимал шуток. Восприняв его слова буквально, он дважды повторил:
— Мы сделаем это, сэр! Да, мы сделаем это!
— Прекрасно, сэр, но как я уже сказал прежде, если вы это сделаете, и получится так, что погибнут все, до единого человека, сердца всего Севера будут окончательно разбиты!
Только теперь ощутив, сколько насмешливой иронии было вложено в это сочувствие, техасец страшно рассердился. Несколько секунд его глаза были озарены огнем такой злобы, какой я никогда еще не видел ни в одном человеке. Он был готов кинуться на Колберна и разорвать его на части, но больше никаких бравад уже не было.
Один из наших собратьев по несчастью проявил больше беспокойства, чем другие, когда мы беспомощно дрейфовали по реке мимо Виксберга. Не думаю, чтобы он испытал больший страх, но он потерял контроль над собой, бегал туда и сюда по пылающей барже, заламывал руки и кричал: «Боже мой, Боже мой! Мы все погибнем!»
Тремя днями позже Колберн спросил его:
— Вы когда-нибудь горели до той воскресной ночи?
— Никогда, — ответил тот, вопросительно и тревожно посмотрев на Колберна.
— Что ж, сэр, — торжественно продолжил шутник, — я думаю, учитывая это обстоятельство, вы вели себя намного «прохладнее», чем любой из людей, каких я когда-либо знал!
Несчастная жертва очень недоверчиво посмотрела на своего мучителя, а мы с невероятным трудом старались сохранить серьезность своих лиц. Из неподвижного лица Колберна ему ничего не удалось выудить, и, в конце концов, он принял его слова за истинный комплимент. И с того момента, к вящему восторгу Колберна, он получил возможность ежедневно добавлять к своей ремарке все больше и больше восхищения:
— Мистер…, я не могу еще раз не упомянуть, как вы великолепно владели собой во время этих захватывающих минут. Ваше хладнокровие поразительно для человека, который в первый раз оказался в огне.
Задолго до того, как мы добрались до Ричмонда, новоиспеченный герой уже привык принимать эти восторги спокойно, самодовольно и снисходительно. Он, без сомнения, потом расскажет своим детям и внукам о том, что он был отважнее своих спутников, которые «родившиеся и возмужавшие на Дороге Смерти, всегда противостояли ей» [157].
В Демополисе, штат Алабама, мы встретились с одним беглым плантатором из Миссисипи, на территории которого Грирсон и Грант быстро свели к нулю цену рабовладельческой собственности. С ним было множество негров, некоторые из которых были попарно соединены ножными кандалами.
Когда поезд остановился, молодой кентуккиец — капитан и комиссар армии Конфедерации, отвел меня в свою комнату под предлогом «пропустить стаканчик».
— Когда началась эта война, — сказал он, — я думал, что это будет небольшая и приятная прогулка, недели на две, в хорошей компании и без кровопролития. Теперь я отдал бы свою правую руку, чтобы выйти из нее. Но мне не повезло. Когда вы вернетесь на Север, напишите моим друзьям, передайте им, что я их люблю и что я последую любым их советам.
На станционном перроне одна приятного вида леди раздавала пирожные — и солдатам Конфедерации, и пленным северянам.
В Сельме командование нашей группой перешло к другому офицеру. Его предшественник объяснил ему, как обращаться с рядовыми, и, указывая на двух офицеров и трех журналистов, добавил:
— Эти господа не просто под охраной конвоя — но под вашей личной охраной.
Потом на пароходе мы пошли по Алабаме. Мы любовались прекрасной рекой и получали большое удовольствие от забавных комментариев негров-стюардов:
— Какие же страшные эти южные солдаты! Но только глянь на этих янки! Ну кто может догадаться, что они люди самого Бога!
Капитан парохода, уроженец Алабамы, отвел меня в сторону, заявив, что он, безусловно, человек Союза. Он подробно и с любопытством расспрашивал меня о делах на Севере, который, как он опасался, мог в любой момент отказаться от дальнейшей борьбы.
Воскресенье, 11-го мая, мы провели в приятном городе Монтгомери — с удовольствием прогулялись по его тенистым улицам, а вечером купались в Алабаме, вплавь обошли вокруг огромного броненосца, а потом вернулись назад. Мы получили некоторые знания о его вооружении, конструкции и размерах — и все эти данные после прибытия в Ричмонд нам удалось передать нашему Правительству.
Ответственный за нас офицер ночевал со своими людьми в лагере, но мы провели ночь в «Exchange Hotel». Когда мы регистрировали наши имена, другие постояльцы и гости отеля — с присущими им широкополыми шляпами, длинными курительными трубками и тяжелыми южного типа лицами — проявили немало любопытства, чтобы увидеть и поговорить с теми, кого называли «двумя старыми корреспондентами Грили». Они много расспрашивали нас о Севере и о наших военных приключениях. Некоторые из них заметили, что, если война затянется, люди «сами возьмут это дело из рук политиков и сами уладят».
В Атланте нас поместили в грязную, военную, кишащую паразитами тюрьму. Ободренные комплиментами, которыми нас осыпали газеты мятежников, мы через коменданта отправили в одну из редакций письмо с просьбой поспособствовать обмену. Невнимательный посланник совершил большую ошибку, доставив его в офис исключительно злобного издания, которое называлось «The Confederate». На следующее утро нам запретили покупать газеты. Узнав, что «The Confederate» прокомментировала нашу просьбу, мы попросили одного из тюремщиков скрытно принести нам этот номер, в котором и была следующая статья:
«Вчера вечером в составе взятой в плен несколько дней назад под Виксбергом небольшой группы, в наш город прибыли несколько корреспондентов „The New York World“ и „New York Tribune“ Не пробыв здесь и получаса, эти как наглые мерзавцы побудили одного из тюремных охранников обойти местные редакции со своим „письмом“, с просьбой о том, чтобы им помогли при обмене. Такую их наглость можно объяснить только тем, что они принадлежат к пресс-банде янки. Янки вообще исключительные наглецы, но газетчик янки — это квинтэссенция их наглости. Мы полагали, что довольно неплохо изучили и знаем их по прошедшим временам (некоторые из них уже были замечены на Юге), но неслыханная дерзость, которая побудила этих злодеев, которые с удовольствием сотрудничают с грабителями и вандалами, вторгшимися в нашу страну, опустошающими наши дома, убивающими наших граждан, уничтожающими наше имущество, насилующими наших жен, сестер и дочерей, столь смело требовать от прессы Юга любезности и доброжелательности, с которой джентльмены прессы обычно общаются друг с другом, выходит за рамки нашего понимания. Они пришли вместе с северными вандалами, чтобы записать их рассказы об их жестокости, поджогах, грабежах и убийствах, а затем представить их миру как величайшие образцы героизма, величия и славы. Это и есть наши самые жестокие и беспринципные враги — гораздо более отягощенные грехами и заслуживающими смерти гораздо более чем самый гнусный из когда либо топтавших нашу святую землю вандалов. Мы очень охотно посодействуем в том, чтобы их повесили как нелюдей, без всякого снисхождения и милосердия. Мы полагаем, что даже самый обычный грабитель, вор или убийца достойны большего уважения, чем эти люди, поскольку он никогда не оправдывают и не прославляют свои преступления, напротив — стараются, чтобы никто не знал о них. Но эти люди пришли в нашу страну с ни от кого не прячущимися разбойниками и убийцами нашего народа, с явной целью обелить их адские преступления и представить их миру как великие и героические благодеяния. Они заслуживают петли, и свои преступления они могут искупить только смертью».
