Заключенные очень весело и с юмором переживали свое заключение. Долгими вечерами они все вместе пели «Звездный флаг», «Старую сотню», «Старого Джона Брауна» и другие патриотические и религиозные песни. «The Richmond Whig», потрясенная тем, что эти негодяи и нечестивцы янки так дерзко позволяют себе петь «Старую сотню» — они считали ее богохульством.
Мне сказали, что капитан Браун и его офицеры с канонерской лодки Соединенных Штатов «Индианола» сидят здесь уже 3 месяца. Я удивлялся и очень симпатизировал им. Мне казалось совершенно невозможным, продержаться тут хотя бы вполовину меньше. Но, со временем, после всего того, что произошло позднее, я стал намного добрее к новичкам и с некоторой слегка высокопарной снисходительностью относился к тем, кто провел здесь лишь 12 или 15 месяцев! «Отец Маршалси» [160] стал понятным и родным нам персонажем, с которым мы общались бы с величайшим восхищением и удовольствием.
Как только мы прибыли в Ричмонд, офицер бюро по обмену получил письмо с просьбой от редактора «The World» об освобождении м-ра Колберна. Он оказался столь же эффективным, как если бы это был приказ самого Джефферсона Дэвиса. После десятидневного заключения в Либби Колберн был отправлен домой на первом же судне. Верный соратник и бескорыстный и преданный друг, он согласился уйти только благодаря уверенности, что, поскольку здесь в тюрьме он ничего не может для нас сделать, на Севере у него будет больше возможностей.
Перед отъездом он передал мне через коменданта тюрьмы капитана Томаса П. Тернера 50 долларов в валюте Соединенных Штатов. Через день или два Тернер передал мне эту сумму в бумажках Конфедерации, доллар в доллар, утверждая, что именно эти деньги он и получил. Ничтожный и мелкий мошенник в свое время закончил Вест-Пойнт и утверждал, что он вирджинский джентльмен.
Джуниуса мучила лихорадка. Погода была очень жаркая. В крыше имелось небольшое закрытое люком отверстие, и мы поднимались к нему по лестнице. Поток воздуха, пробивавшийся через него внутрь, был вонючим и горячим, словно дыхание печи. По ночам, чтобы немного освежиться, мы вылезали на крышу. Когда начальство тюрьмы узнало об этом, через Ричарда Тернера — бывшего балтиморца, наполовину игрока, наполовину шулера, а ныне тюремного надзирателя — оно сообщило нам, что, если мы и дальше будем продолжать в таком духе, этот люк просто наглухо заколотят. Это была весьма изысканная и изощренная пытка.
Однажды Тернер ударил капитана из Нью-Йорка в лицо за то, что тот очень вежливо выразил свой протест, когда у него хотели отобрать небольшой осколок, который он хранил у себя как память о битве. А сержант-охранник жестоко избил другого капитана армии Союза, который случайно толкнул его, когда в камере собралось очень много людей.
За эти небольшие проступки офицеров посадили в подземный карцер, такой темный и грязный, что когда я вновь увидел лейтенанта из Пенсильвании, просидевшего в нем пять недель, его борода покрылась таким слоем плесени, что раз дернув, из нее можно было вырвать огромный клок!
Узники, лишь на мгновение прислонившиеся к оконной решетке или даже просто идущие к окну могли быть застрелены. Одному стоявшему возле окна офицеру охранник приказал отойти назад. Но из-за уличного шума то не услышал его слов. Охранник мгновенно выстрелил ему в голову, и тот уже больше никогда ничего не сказал.
Полковник Стрейт был самым видным узником. С тюремными начальниками он разговаривал с довольно неосторожной, но восхитительной откровенностью. Я не раз слышал, как он говорил им:
— Вы не посмеете! Вы ведь знаете, что наше Правительство никогда не допустит этого и в свою очередь, так же будет поступать с вашими пленными офицерами.
Когда наши пайки, состоявшие из грубого кукурузного хлеба и испорченного мяса, урезали, он направил Джеймсу А. Седдону, Военному Министру Конфедерации письмо, в котором возмущался поведением тюремной администрации, и спрашивал его, может, он стремится уморить заключенных голодом? Мятежники особенно ненавидели его, намного сильнее остальных.
Пять ежедневных ричмондских газет скрашивали наши долгие и скучные часы заключения. Чуть только всходило солнце, как старый раб по имени Бен вырывал нас из сладкой утренней дремоты громким криком:
— Прекрасные новости! Отличные вести от Вирджинской армии! Красочные сообщения с юго-запада!
Он продавал газеты по 25 центов за номер, но потом поднял ее до 50-ти.
Лейтенанту армии Гранта, сражавшемуся на одной из батарей позади Виксберга, пуля угодила прямо в лицо, и он лишился глаза. Спустя десять дней он оказался в Либби. Он прошелся по нашей комнате с повязкой на голове, спокойно дымя сигарой, видимо считая засевшую в мозгу пулю какой-то не стоящей разговора мелочью.
Мы попытались отпраздновать 4-е июля. Капитан Дрисколл из Цинциннати и другие очень находчивые офицеры пошили из своих рубашек национальный флаг — он висел над головой полковника Стрейта, который затем занял свое председательское кресло, или, скорее, кровать — так уж получилось, ведь других вариантов не было. Он произнес две или три речи, и уже было собрался посвятить ораторскому искусству еще пару часов, когда подошедший сержант сказал ему:
— Капитан Тернер приказывает вам прекратить этот спектакль!
Осмотрев флаг, он приказал офицерам помочь ему снять его. Конечно, никто даже не пошевелился. Тогда он сам добрался до него, сорвал со стены и вместе с ним отправился в кабинет коменданта. Затем состоялось длительное обсуждение на тему повиновения приказам Тернера. На дебаты ушло почти столько же времени, сколько потребовалось для проведения праздничной программы, и после множества тостов — сухих тостов — было единогласно принято повиноваться им. Вот таким образом, собрание, от которого ожидалось принятие стольких важных и патриотических резолюций, было так неожиданно резко перенесено на другую дату.
Тюремщики беспрепятственно забирали себе все деньги — иногда очень значительные суммы, — которые из дома получали заключенные, а временами приостанавливали закупки всего необходимого, утверждая при этом, что они поступают так в ответ на аналогичное обращение с их взятыми на Севере в плен солдатами. Тем не менее, наши офицеры жили несравненно лучше, чем умирающие от голода рядовые солдаты армии Союза, которых держали в тюрьме на Белль-Айленд. Мы не в полной мере верили рассказам о том, как страдают узники этой тюрьмы, и, тем не менее, гравюры, иллюстрирующие, как они истощены и как их пытают там, публикуемые нью-йоркскими иллюстрированными газетами, которые изредка попадали в наши руки, настолько злили мятежников, что мы очень часто обращали на эти рисунки их внимание. Но освобожденные под честное слово наши офицеры, которым разрешалось раздавать пленным солдатам присылаемую нашим Правительством одежду, заверили нас в том, что в целом, эти гравюры правдивы.
Глава XXXII
«Прекрасно! Кто ж остался духом тверд?
В сумятице кто сохранил рассудок?» [161]
«Ах, беды,
Когда идут, идут не в одиночку,
А толпами» [162].
6-го июля поступил приказ всем капитанам спуститься в комнату этажом ниже. Как раз в тот момент, как обычно, говорили о возобновлении обмена. Они отправились в эту комнату в приподнятом настроении, предполагая, что их собираются освободить и отправить на Север. Спустя полчаса, когда вернулся первый из них — бледный и измученный — по его виду было понятно, что разговор был не из приятных.
После того, как их построили в ряд, им приказали тянуть жребий — двоих из них предполагалось казнить в отместку за смерть двух офицеров-мятежников, которых застрелил Бернсайд, когда они пытались агитировать наших солдат перейти на сторону мятежников.
