Власти мятежников очень уважали мнение газет. Проявив необычайную строгость, они вдобавок отказали нам питаться за пределами тюрьмы за едой, хотя взамен предлагали за наш счет доставлять ее из наилучшего отеля. Нам сказали, что редакторами «The Confederate» являлись два беглых вермонтца.
— Лично я не очень люблю янки, — заметил Ханникатт — коренастый, крепкий, с широким лицом и тяжелой челюстью, лейтенант — комендант тюрьмы. — Я так же, как никто, согласен с тем, что их надо вешать, но эти вермонтцы, о которых полгода назад еще никто не знал, слишком жестоки. У них нет своих ниггеров. Это неестественно. С ними что-то не так. Если бы при случае мне пришлось повесить несколько янки, я думаю, что начал бы с них.
Надзиратель-ирландец сходил к еврею и принес 300 долларов деньгами Конфедерации — в обмен на 100 долларов Соединенных Штатов. За 50 долларов он приобрел мне кепи местного производства, взамен моей шляпы, которую забрал у меня офицер из Южной Каролины. Мой новый головной убор — шедевр ворсистости и уродства, очень повеселил моих товарищей.
До сих пор мы путешествовали почти без ограничений, без сопровождения мы могли бывать везде, где нам было угодно. Но на пути из Атланты в Ричмонд за нами присматривали очень строго. Командир мятежников попросил Джуниуса отдать ему его прекрасный карманный нож с перламутровой рукояткой. Получив его, он сразу же почувствовал желание завладеть еще и его золотым кольцом. Тут уж любезность моего коллеги не выдержала, и он решительно отказал ему.
Ответственный за нас капитан заявил, что ему приказано держать нас подальше от газет и ни в коем случае не позволять нам покидать железнодорожный вагон. Но, обнаружив, что газеты мы все-таки, получаем и читаем, он, сделав вид, что поневоле вынужден пойти на доброе дело и очень изящно согласился. В конце концов, после того, как пленники пригласили его к своей трапезе, которую сами же и оплатили, он даже позволил нам пообедать непосредственно на самом вокзале.
Глава XXXI
«…Дай выпить мандрагоры мне.
Хочу заснуть и беспробудно спать» [158].
В субботу, 16-го мая, в 5 часов утра, мы прибыли в Ричмонд. В такой ранний час, правительственный вещевой склад Конфедерации был окружен толпой несчастных и плохо одетых женщин, которые пытались найти себе работу.
Нас отправили в Либби Призон. До этого момента нас ни разу не обыскивали. У меня до самого Джексона в кармане лежал револьвер, но зная, что впоследствии утаить его не удастся, я отдал его своему другу. Теперь же сержант внимательно осмотрел нашу одежду. Все деньги, за исключением нескольких долларов, они забрали у нас, а несколько грубоватый, плохо воспитанный и низкорослый тюремный клерк по имени Росс с многочисленными и невежливыми по отношению к м-ру Грили комментариями, выдал нам квитанции.
Проходя через хорошо охраняемые железные ворота, я невольно поднял глаза к арке в поисках соответствующей надписи:
«Оставь надежду, всяк сюда идущий!» [159]
Пройдя в сопровождении охранника три лестничных пролета, мы очутились в комнате, размерами примерно 50 на 125 футов, заполненную офицерами, лежащими на постеленных на полу одеялах и грубо сколоченных нарах. Некоторые закричали: «Еще янки, а вот и еще янки!», а другие тотчас окружили нас, чтобы услышать нашу историю и узнать новости с Запада.
Вскоре мы обзавелись друзьями и полностью освоились в своем новом жилище. С американской тенденцией к организации заключенные делились на четыре компании. Наше журналистское трио и капитан Уорд перестали быть индивидуумами, став просто «Группа № 21».
Потом в нашу камеру принесли и свалили кучей большое количество разной провизии — в то время состоящей из хорошей муки, хлеба и соленой свинины. Старший по камере — выбранный самими заключенными, разделил все эти продукты поровну между группами.
Разобрав рыжие от старости оловянные миски и кривые, словно скрученные ревматизмом ножи и вилки, мы занялись нашим домашним хозяйством. Подготовительная работа была несложной. Задача состояла в том, чтобы изготовить несколько хлопчатобумажных мешочков для соли, сахара, перца и риса, повесить полку для мисок и постелить на пол одеяла, которыми нас снабдили наши новые товарищи. Эти одеяла Правительство Соединенных Штатов когда-то прислало в Ричмонд специально для заключенных.
Власти Либби и все, кто имел к ней отношение — и белые, и негры, всегда были жадны до денег и с удовольствием готовы обменять доллары Конфедерации на доллары США. Курс был очень гибким. Самый низкий — два к одному. В тюрьме я покупал 14 долларов Конфедерации за 1 доллар Союза, а спустя несколько недель после побега, мог купить уже 30.
Каждое утро тюремный сержант выходил за покупками. Он производил впечатление честного человека, и по совершенно экстравагантным ценам мы могли приобрести при его содействии сушеные яблоки, сахар, яйца, мелассу, кукурузную муку, пшеничную муку и кукурузные зерна — обжаренные и смолотые — в качестве заменителя кофе. Без всего этого наша жизнь была бы просто невыносимой.
Каждый член из нашей группы в течение всего дня, когда наступал его черед, что-то готовил. В душной и жаркой комнате постоянно стояла дикая вонь смеси ароматов жарящейся свинины, выпекающихся лепешек и кипящего кофе, вокруг полуразбитой, старой и чадящей печи постоянно толпились люди — это было просто омерзительно. Тюремные часы тянулись тягостно, но все-таки, дни, когда люди готовили себе еду, очень раздражали.
Генеральная уборка происходила три раза в неделю, и кроме того, по утрам комната окуривалась. В углу стоял огромный деревянный короб — доверху наполненный водой — в нем мы могли с удовольствием плескаться.
Вши являлись самой отвратительной особенностью тюрьмы, привыкнуть к ним было практически невозможно. Никакая гигиена не могла защитить нас от этих паразитов. Только постоянный просмотр одежды и уничтожение найденных раз или два в день, могло хоть как-то ограничить их активность. В течение первой недели я не мог думать о них без тошноты и брезгливости, но со временем я научился делать проводить эти ежедневные энтомологические исследования спокойно, и даже получая от них некоторое удовлетворение.
За две недели до нашего пленения, в Нэшвилле я встречался с полковником А. Д. Стрейтом из Индианы. Возглавив фуражную команду армии Роузкранса, он готовился к рейд у по Северной Алабаме и Джорджии. Та экспедиция, в которой я тогда был, и которая сулила мне больше романтики и свежих впечатлений, чем обычная армейская жизнь, в последние дни немного потускнела, и мне захотелось присоединиться к нему, но обстоятельства не позволили мне этого сделать. Я был в Либби всего четыре часа, когда в камеру вошел Стрейт, а с ним и его офицеры. Мы шли разными путями, но пункт назначения у них, как оказалось, был один.
Команда Стрейта использовала мулов, в среднем, каждому из них было около двух лет, и под седлом они разу не ходили. Совершенно бесполезные для данной задачи, они вскоре все передохли, и с большим трудом ему удалось пересадить своих людей на изъятых у местных жителей лошадей. Но эта задержка оказалась фатальной.
Его настиг генерал мятежников Форрест — его силы значительно превосходили Стрейта. Стрейт — предприимчивый и храбрый офицер, его измученные люди прекрасно показали себя в четырех или пяти стычках, но в конечном итоге, недалеко от Рима, Джорджия, потеряв треть своей команды, полковник был вынужден сдаться. Мятежники ликовали, а Форрест — бывший работорговец из Мемфиса и значительно более яркий выдумщик, чем сам Борегар, — сообщил телеграфом, что со своими четырьмястами человек он захватил две тысячи восемьсот.
Лейтенант Чарльз Пэви из 8-го Иллинойского, командир артиллерии Стрейта, прибыл в изорванном в лохмотья мундире, осколок вражеского снаряда ударил его в спину, но лишь слегка задел его. Почувствовав этот удар, он инстинктивно схватился за свой живот, чтобы убедиться, что в нем зияет дыра — так ему показалось, что осколок насквозь пробил его тело!
