...Целый год Александр Владимирович посещал молодого гастроэнтеролога Центральной республиканской больницы, к которой был прикреплен. Молоденькая, смазливенькая, по-видимому гордая тем, что попала практиковать в такое солидное учреждение. Невозмутимая. Чрезвычайно самоуверенная. Она относилась к своему заслуженному пациенту с явно незаслуженным невниманием по формуле «явился - хорошо, не явился - еще лучше». Очевидные признаки развивающейся болезни интересовали ее ровно столько времени, сколько больной находился в ее кабинете. Я нередко сопровождала Александра Владимировича, ожидала окончания визита возле ее кабинета. Знала ли она меня? Да, конечно. С завидной выдержкой проходила мимо, не удостаивая не то что поклона, даже взгляда, меня, не просто жену поэта Соболева, нет, просто женщину вдвое ее старше.
А болезнь тем временам прогрессировала, появились очень тревожные признаки. Гастроэнтеролог оставалась невозмутимой. И тогда я однажды вошла вместе с Александром Владимировичем в ее кабинет, чтобы проконсультироваться, возможно, попросить направление в институт, к специалистам более опытным и искушенным. Я не успела и слова вымолвить, меня встретил крик: «Это еще зачем?!» То есть зачем я посмела переступить порог запретной зоны? Хамство было настолько очевидным, что я обратилась за разъяснениями к главному врачу.
Собрался странный совет: главный врач, его заместитель, парторг (!), нагрубившая мне гастроэнтеролог и мы. Я сказала несколько слов: меня, жену больного, тревожит, что вот уже много месяцев врач ограничивается сменой лекарств при явно усугубляющейся болезни, словно применяет метод исключения медицинских препаратов, поочередно опробуя их. Спросила, сколь длительным будет этот эксперимент, чего еще ждать, если врач не пожелала даже говорить со мной.
Ответ главного врача мог свалить хоть кого, даже статую командора: «Она у нас молоденькая, и мы с вами должны вместе ее воспитывать». Я моментально ощутила непробиваемую стену неуязвимой тупости, издевательское лицемерие, мгновенно окинула взглядом и поле «боя», и расстановку сил... Да, передо мной обозначилось поле боя, где Соболева ожидало заведомое поражение. Истинно советские люди, эти медработники не умели уважать, они умели бояться или не бояться. Этому их обучила Система, борьба за выживание. О, они прекрасно знали, что Ал. Соболев - не любимчик «верхов». Они маленько соображали, что Ал. Соболев - талантлив, все-таки «Бухенвальдский набат»... Но не доросли до понимания бережного отношения к такому человеку. Лишенные умения уважать, без страха ни за Соболева, ни перед Соболевым - иначе это проявилось бы как холуйство, - они не видели необходимости усмирять или скрывать свою невоспитанность и негуманность.
Поверьте, я не слишком-то огорчалась обделенностью моего супруга вниманием партийной верхушки и писательского чиновничества. Достаточно много находилось средств для нейтрализации всего этого: и общение с природой, и мир музыки, и мастерство живописцев, и «беседа» с умным писателем - его книгами. Да и разум подсказывал нам обоим, что следует смирять в себе желание приобщиться к суете, а чаще находить, как я уже говорила, радость и полноту бытия в стороне от протоптанных троп. Нам это удавалось, к счастью.
И вот впервые, во время заседания названного выше «совета», в мою душу пахнуло страхом одиночества перед недугом (я еще не знала его истинных размеров) при враждебности - они обиделись (?) - медиков. Что такое враждебно настроенный врач? В кого превращается не защищенный от него больной?..
Возникает вопрос: почему мы, минуя эту больницу, не обратились за помощью еще в какое-то медучреждение, скажем, в соответствующий НИИ? Просто сказка сказывается, да непросто дело делается. Надо было знать госпожу Систему, чтобы понять: ни один больной не властен был искать помощи на стороне, выше той крыши, которая гарантировалась «прикреплением», местом в «касте». В любое другое учреждение человека должна была сопровождать бумага-направление, в данном случае бумага отсюда, из ЦРБ. Остальное, надеюсь, понятно.
А пока шло время, болезнь поражала, это можно сказать теперь, все новые органы.
«У вас катаральное горло. На ингаляцию!» - заключила в один из случайных визитов к Александру Владимировичу врач районной поликлиники. Он принял курс физиотерапии... при развивающемся раке горла. «Надо пополоскать горло, вот рецепт», - порекомендовала врач больницы, где Соболев наблюдался, врач, которая много раз осматривала горло своего пациента во время обязательных диспансеризаций.
Рак горла дал знать о себе напрямую в начале осени 1982 г. Написав стихи «Навечно с живыми» - в память о погибших на фронтах Великой Отечественной, Александр Владимирович решил попробовать сочинить и мелодию к стихам. Нотной грамоте не был обучен, прибег ко вполне современному способу записи мелодии - на магнитофон. Напевал песню, потом слушал, исправлял ту часть мелодии, которая не нравилась, записывал снова и т.д. В один из дней он попытался спеть свою, уж вполне готовую, как ее назвали бы теперь, «авторскую» песню и... не смог — пропал голос. «Бывает, - решил он, - это простуда». В течение следующей недели голос «вибрировал» - то появлялся, то исчезал, его вовсе не было на высоких нотах, когда требовалось напрягать голос, а точнее - голосовые связки... Я заставила его пойти в больницу. Он попал на прием к молодому врачу, который, может быть с излишней резкостью, объявил: «Придется оперировать с последующей радиотерапией». Значит, рак. В это не хотелось верить. Тем более что не было сопутствующих раковым заболеваниям недомогания, слабости, уныния и пр.
Зав. отделением больницы, осмотревший Александра Владимировича перед операцией, вроде бы даже успокоил: «Скорее всего, папиллома, но ее необходимо удалить, она и мешает, и может переродиться в недоброкачественную опухоль». Обычная форма успокоительной лжи для больного.
Теперь позволю себе необходимое отступление.
Загнанный властями, самой Системой, в «угол», нелюбимый пасынок, получающий незаслуженные тычки и пинки, Александр Владимирович жил постоянно настороже, как затравленный зверь, он все время находился «в обороне».
Я уже цитировала его строки: «Живу я словно на войне, к броску поднялся из траншеи...» В такой обстановке да еще с тяжким грузом болезни мудрено ли, имея на то основания, проникнуться недоверием ко всему и вся?
Единственным человеком, которому он доверял безгранично, была я.
Ты в жизни мне отрада, опора и причал... -
сказано не красного словца ради и не на утеху супруги. Это серьезнее и глубже, чем кажется на первый взгляд. Стоит посмотреть на его признание с другой стороны, и откроется одиночество, незащищенность, неуютность и - радость от имеющегося тыла в неравной борьбе, борьбе непрерывной, именуемой жизнью в СССР.
