Овражек, уходивший от леса к селу, был похож на желоб, неглубокий, без единой морщинки: пурга прилежно прилизала его, лишь с одного края насыпав гребень, свисавший, подобно гриве, на сторону: оторочка кустиков по бокам тонула в пышной снежной пене. Из-за гребня и кустарника чуть виднелись острые коньки кровель села Монино.
Я боялся, что немцы заметят нас и накроют огнем, как в ловушке, подползут к гребню и закидают гранатами. Лейтенант Прозоровский, идущий со своим взводом впереди роты, взбирался на край овражка и, натянув на самые глаза белый капюшон, поглядывал на село и на поле; он тут же скатывался вниз и взмахивал руками - все в порядке.
Равнина между селом и лесочком лежала просторно, праздничная, как стол, застланный ослепительной хрустящей скатертью пороши. Рассветные тихие тени гуляли по ней, зеленоватые и фиолетовые, и непостижимо было, что скоро она закипит огнем, металлом и дымом; обезобразят и сомнут ее гусеницы танков, и кто-то, опрокидываясь навзничь, окинет ее последним прощальным взглядом, и покажется она ему в тот миг без конца и края огромной, потому что он не смог пересечь ее.
Радист, стоявший сзади меня по колено в снегу, неожиданно вскрикнул:
- Внимание, товарищ капитан!
Я схватил наушник и приложил к уху. Отчетливо, хотя и не слишком громко, звучала музыка из фильма "Веселые ребята": "Легко на сердце от песни веселой..." Через две-три минуты, как условились, должна была начаться артиллерийская подготовка. Рота, увязая в заносах, развернулась и поползла вперед. Бойцы толкали перед собой пулеметы на санках, минометчики устанавливали на плитах свои трубы, чтобы поддерживать наступающих огнем. Я не сводил взгляда с часовой стрелки.
- Сейчас дадут, - сказал Чертыханов, тоже наблюдавший за часами.
Артиллерийский налет был дружным, на одном дыхании - так могут вести огонь только жадные до своего дела люди. Снаряды в селе и перед селом ложились кучно, вихревыми вспышками; загорелось несколько домов... И вскоре показались из леса наши танки. Тремя группами они устремились в село, стреляя и не задерживаясь, не сбавляя скорости: KB, Т-34.
Теперь я смотрел на поле безотрывно, не боясь, что немцы заметят над снежным гребнем мой белый капюшон.
За какие-то минуты поле покрылось черными, прокопченными гарью пятнами и черными бороздами вспаханной танками земли и снега. Равнина была полна машин и людей. Бойцы сидели на стальных спинах танков; встреченные огнем, сыпались вниз, вскакивали и бежали, толпясь и заслоняясь броней. Темное облако, все более густея, не рассеиваясь в морозной свежести, в безветрии, висело над полем сражения.
Такую неудержимую атаку наших танков я видел с начала войны впервые.
Немцы оправились от внезапности. Заговорили не подавленные артиллерией огневые точки. Мины устилали равнину, пулеметные очереди отсекали пехоту от танков, валя ее в снег. Но бойцы ползли по бороздам, проложенным гусеницами, все ближе подбираясь к окраине села.
Вскоре из проулков навстречу красноармейцам выкатилось несколько немецких танков, за ними спешили гитлеровцы в длинных шинелях. Наши танкисты поджигали вражеские машины. Черный, как деготь, дым, подбитый снизу пламенем, шел ввысь, вытягиваясь в длинные столбы... Закрутился на месте с разорванной гусеницей наш танк, подставляя для удара бок. В него ударили, и танк загорелся. Танкисты вытаскивали из машины раненого. Отползли...
А пехотинцы перебежками двигались вперед, уже многие, привстав на колено, бросали гранаты во вражеские цепи, залегшие у села.
Подполковник Оленин по радио сообщил торопливо, но хладнокровно, сдерживая азарт:
- Встречай моих ребят! Ударите вместе с ними.
- Глядите, товарищ капитан! - крикнул Чертыханов. - Танки!
Я обернулся. Вдоль балки, по ее левому краю, прикрытые снежным гребнем, чуть накренясь, одна за другой шли машины, посланные Олениным. Вздымая белую бурю, они прошли мимо нас и вымахнули на открытое место. Прокофий крикнул, перекрывая шум моторов:
- Это вам не бутылки с керосинчиком!.. - Он расстегнул сумку от противогаза и все-таки проверил излюбленное свое оружие - бутылки с зажигательной смесью, с которыми не расставался. Взглянув в сторону леса, крикнул: - Ракета, товарищ капитан! Пошли!
Зеленая ракета пробила темное облако, нависшее над полем, и погасла. Я приказал роте наступать на Монино. Первым вышел на открытое пространство взвод лейтенанта Прозоровского. Рассредоточившись в цепь, красноармейцы побежали за танками к селу. За первым взводом пошли второй, третий.
Я не раз замечал: когда бой проходит слаженно, с подъемом, с верой в успех, то необыкновенное чувство душевного восторга озаряет людей. И тогда каждый человек как бы меняется на глазах: он может поразить цель с одного выстрела, может пройти незамеченным на виду у врага, может покрыть расстояние с быстротой птицы, может бросить гранату с ловкостью рекордсмена.
Я наблюдал в бинокль за ходом боя и восторгался тем, как он протекал.
В первой цепи своего взвода бежал лейтенант Прозоровский. Мне это хорошо было видно. Бежал, не пригибаясь, без остановок; изредка на бегу поворачивался, взмахивал автоматом и, должно быть, что-то кричал бойцам. Вот он, достигнув села, скрылся за крайними домами в дыму. Прозоровский беспощадно добивал в себе страх. Первым вызываясь на выполнение заданий, он как бы демонстрировал перед всеми свое бесстрашие: признавая свою вину, он всячески старался оправдаться перед товарищами. Однажды на глазах у всего батальона он вышел на открытую, простреливаемую со всех сторон местность и не спеша, с нарочитой медлительностью вынес в укрытие раненого сержанта, командира отделения. Я понимал, с каким мучительным трудом давалось ему это спокойствие, эта игра со смертью. Я сказал тогда:
- Храбрость и безрассудство не одно и то же. И не лезь туда, где нет в этом необходимости. Я же знаю, что тебе страшно.
- Страшно, - согласился Прозоровский. - Но уже не так, товарищ капитан, как раньше, честное слово... Помните, вы сказали про моего отца? Мне теперь кажется, что он на меня все время смотрит, глаз не спускает: как я себя поведу...
- От страха совсем отделаться не удавалось никому, я думаю, - сказал я. - Но побеждать его в себе надо. Перед каждым боем...
Когда мы вошли в Монино, там еще гремел, перекатываясь с одной улицы на другую, бой.
Мы остановились у двора передохнуть. Изба была пустая, с черными провалами вместо окон, с сорванной крышей - отсюда только что выбили немцев; в распахнутую дверь еще тянуло теплом и едва уловимым запахом человеческого жилья. Чертыханов вдруг тревожно встрепенулся, уловив за воротами чужую торопливую речь. Он тихо подошел к тесовой стене и заглянул в щель. Жестом подозвал меня. Радист остался у избы.
