Вскоре после моего прихода Алексеев ушел в отпуск, уехал в родное саратовское село Монастырское и в ответ на мое письмо писал мне:
«Дорогой Владимир Сергеевич!
За долгое молчание – простите великодушно… Оно вовсе не означает, что я не понимал Ваших трудностей. Я видел их заранее, я их чувствовал по третьей полосе газеты, высылаемой мне аккуратнейшей и добросовестнейшей Инной Ивановной. Скажу больше: я понимал, что подвергаю Вас – оставляя – тяжкому испытанию, граничащему с пыткой. Но лучший и вернейший способ включить Вас в окаянную нашу машину – это скорейшее предоставление Вам полной самостоятельности. Сейчас я вижу, что Вы с честью выходите из этого испытания. Радуюсь этому…
Я знал заранее, что наши храбрые воители дружно откроют огонь по мне, как только я покину Цветной бульвар. Обидно это мне? Конечно. Особенно, если участь, что в газету меня затащили чуть ли не силой и все мои душевные силы в течение последнего года были отданы ей. Однако я хорошо понимаю, КТО, ПОЧЕМУ и за ЧТО меня не любят, и это-то постоянно прибавляет мне силы.
Насчет моего скорого ухода ЗАБУДЬТЕ. Никуда я не уйду до тех пор, пока не сделаю что-то важное, что считаю нужным сделать, или пока меня не ВЫГОНЯТ. И был бы чрезвычайно рад, если и Вы остались бы со мной все это время. Вы попали как раз в очередную волну атак на нас. Но дело-то наше в высшей степени справедливое. Зачем же мы будем отступать? Мы же коммунисты, черт возьми!
Пожмите крепко руку Инне Ивановне, она воистину молодец.
Очень благодарен Литвинову и Старикову – они по-прежнему в авангарде.
Привет всем-всем. Чуть больше месяца осталось и я с Вами. Не унывайте, не падайте духом. Привет Валерию Павловичу {Друзину} и Вал. Алексеевичу {Косолапову}.
Жду весточки.
Ваш М. Алексеев.
19.V11.58.».
Позже мы сошлись ближе. Запомнилось, как прекрасно мы с ним однажды посидели в «Праге». Михаил Николаевич как-то подарил мне свою книгу с надписью: «В память о совместном сидении в окопах «Литературки».
В статье упомянут тот самый Василий Матвеевич Литвинов, что написал для упоминавшегося словаря «Русские писатели XX века» статью о Шолохове. В ней он уверяет, что Сталин «в поисках своего художника-биографа весьма желал приручить автора», но получил «Тихий Дон» – «роман о восстании казачества против большевистского ига», из корыстных соображений «печатание которого было милостиво разрешено». А «советскому литературоведению было дано задание сколь можно убедительней интерпретировать роман для массового читателя и мировой общественности как художественное подтверждение правоты и величия большевистской революции». Это задание сам Литвинов много лет усердно и выполнял, но молчит об этом, обвиняя в лакействе каких-то безымянных критиков. А чего стоит заявление по поводу «Поднятой целины»: «Вождь потребовал от Шолохова написания книги во славу коллективизации». И тот, мол, написал, но «в уста деда Щукаря и белогвардейца Половцева вложил справедливые обвинения в адрес коммунистов». И дальше – такие же густые глупости и пошлости.
А ведь были у нас, мракобесов, и такие дела. Однажды Стариков сказал нам с Алексеевым, что какой-то молодой поэт хочет почитать нам свою поэму. Что ж, мы согласились. И привел Дима тихого, скромного кадыкастого стихотворца. И в кабинете Алексеева, страшно волнуясь, он прочитал нам свою поэму. Она называлась «Мастера» и всем понравилась. Алексеев сказал: «Мы это напечатаем». – «Правда?! В «Литературной газете»?! – «А где же еще!» – «Не может быть!» И поэма была напечатана. Над ней стояло: «Андрей Вознесенский». С этой публикации началась его известность. Так мы, мракобесы, двинули его в литературу.
В том 58-м году с сослуживцами по «Литературке» мы как туристы ездили в Венгрию. Ведь шел только второй год после восстания там, во многом антиеврейского, как показал С. Куняев, но в группе нашей был завотделом искусства газеты Б. Е. Галантер, и никаких эксцессов это не вызвало. Правда, когда встретившийся нам в Мишкольце один бывший русский помещик, оказавшийся здесь после Октябрьской революции, пригласил нас вечером в гости, Борис Ефимович не решился пойти. Один я тоже не пошел. А утром, когда мы уже сидели в нашем автобусе, чтобы ехать куда-то дальше,этот уже старый человек приплелся проводить нас. Я вышел к нему, пожал руку. «А мы вас так ждали всей семьей, так готовились» – сказал он. И в словах его было столько горечи и тоски. Русские, заброшенные на чужбину, хотели поговорить с русскими из Москвы, а те не пришли…
От той поездки остался неожиданный след – стихотворение «На границе»:
Вот смотри, таможенник, смотри, –
Тут багаж мой весь, как на ладони:
Сувениры, карты, словари,
Радиоприемник марки «Сони»…
Я проехал много разных стран,
Легче перечислить, где я не был.
Загляни и в этот чемодан,
Есть тут кое-что из ширпотреба.
Если надо пошлину – плачу!
Я, приятель, чту твои законы.
Что ты ищешь – золото? парчу?
Героин? старинные иконы?
Да, одну икону я везу.
Ее цену знать вам невозможно.
Не ищи ни сверху, ни внизу –
В сердце она спрятана надежно.
Я считал, молитва – звук пустой,
Но молюсь на ту икону жарко!
Это не какой-нибудь святой,
А одна прекрасная мадьярка.
Верно, согласишься ты со мной,
В мире деклараций, денег, пошлин
Был бы ее образ неземной
Тотчас и унижен и опошлен.
Потому я рад, что удалось
Спрятать мне ее, опасность чуя.
Потому и за ее провоз
Ни гроша тебе не заплачу я!
В октябре 1979 года с группой московских писателей, которую возглавлял прекрасный рассказчик и энергичный человек Сергей Антонов, я ездил во Франкфурт-на-Майне на грандиозную книжную ярмарку международного размаха. Незадолго в журнале «Москва» вышла моя жутко шумная статья «Кушайте, друзья мои. Все ваше» – о романе Булата Окуджавы «Путешествие дилетантов». Я внезапно, извиняюсь за выражение, стал знаменит. Меня засыпали восторженными письмами со всех концов страны. Статья эта неоднократно перепечатывалась и вошла в мою книгу «Гении и прохиндеи» (2003 г.).
А вообще-то это был год столетия со дна рождения Сталина и Троцкого, и книги о втором из них лежали на многих прилавках выставки. Но еще больше – «Архипелаг ГУЛаг», который впервые вышел за шесть лет до этого в Париже. Там, прямо на ярмарке, к нам тоже подошли несколько русских и пригласили вечером посетить их. Мы жили в гостинице «Am Zoo» ( «У зоопарка»). Вечером они позвонили нам туда: ждем с нетерпением, стол накрыт. Я стал уговаривать Сергея Антонова, Василия Субботина, Вадима Собко, Людмилу Уварову… Все отказались: это же ФРГ, НАТО… уже вечер…незнакомый город… Но я, вспомнив давний печальный случай в Мишкольце, взял такси у гостиницы и поехал один по адресу, который мне назвали по телефону. В каком-то условленном месте меня встретили. Ах, что это был за вечер! За столом человек пять-шесть русских мужчин и женщин, разными обстоятельствами войны заброшенных сюда. Они даже не расспрашивали меня о России, о Москве, – им надо было высказаться, излить перед соотечественником тоскующую душу, вспомнить родину Один даже назвал мне номер своего комсомольского билета, который помнил до сих пор. Обратно в гостиницу уже глубокой ночью меня довез некий Юрек, кажется, поляк. Какое-то время я переписывался с ними, а хозяйка дома приезжала в Москву, позвонила мне, и мы славно посидели с ней в новом «Национале», который потом снесли.
