5
...
«Дорогой Миша.
Получила твое письмо при посредничестве Додо. Слава богу, ты в Пятигорске, вдалеке от военных действий. Поправляй здоровье, береги себя и, пожалуйста, не заглядывайся на хорошеньких барышень – стану ревновать. Летом Рора собирается за границу – хочет вывезти сына на море, я, возможно, поеду вместе с ними. Мой супруг не против. Понимает, что главная моя цель – Стокгольм, где живет наша Машенька, и не возражает. Мы давно охладели друг к другу, и семья у нас только для приличия. А тем более у него пассия в Москве. Ах, не будем о неприятном. Жду твоих новых писем. Если Додо тоже соберется покинуть Петербург на лето, переписка будет осложнена, ну да ничего, лето пролетит быстро. Остаюсь любящей тебя безгранично – твоя Э.».
* * *...
«Дорогая Милли.
Как же хорошо нынче в Пятигорске! Все вокруг знакомые, и такое впечатление, будто не уезжал вовсе из обеих столиц. О войне почти разговоров нет. Мы гуляем, болтаем, пьем минеральную воду (вечером – что покрепче), посещаем светские дома: тут Верзилины, Мартыновы, Быховец и другие. Большинство друзей моего кружка. (Словно власти нарочно выслали на Кавказ всех моих товарищей.) А когда разговоры надоедают, я сажусь на моего Парадера и несусь куда глаза глядят, только ветер свищет в ушах, где-нибудь за городом спешусь, упаду в траву и лежу так, глядя в небо, всем своим существом сливаясь с природой, – и покойно так становится на душе, и не мучают скорбные предчувствия. Я пишу немного, но, пожалуй, недурно. Посылаю новые стихи, час назад соскочившие с моего пера.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана,
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Я порой тоже плачу, Милли, что вдали от тебя, моя тучка золотая, и от Машеньки, посреди человеческой пустыни, не могу вас обеих прижать к груди. Но надежда не покидает меня. По дороге в Шуру я надеюсь попасть в грузинское село Дедоплис-Цкаро и отмыть зачарованной водой его колодцев ныне лежащее на мне проклятие. И тогда все изменится к лучшему, вот увидишь. Жду твоих писем. Поцелуй от меня Машутку. Расскажи ей хоть что-нибудь обо мне. Я, конечно, не ангел, но и не демон, как считают многие, просто старый утес, плачущий о тучке.
Будь же счастлива, дорогая. Любящий тебя М.».
6
Николай Мартынов, по прозванию Мартышка, был на год младше Лермонтова: оба вместе учились в Школе гвардейских прапорщиков, часто фехтовали друг с другом на занятиях (сейчас бы сказали – были «спарринг-партнерами») и приятельствовали за милую душу. Николай – высокий, крепко сбитый, круглолицый блондин с водянисто-голубыми глазами; тугодум, говорил неспешно, взвешивая каждое слово, словно опасаясь сболтнуть лишнее; ходил неторопливо, чуть вразвалочку; а еще имел неприятную манеру, с кем-то беседуя, приближать лицо к лицу визави и переходить при этом на полузаговорщический, почти доверительный тон, хоть и не сообщал ничего важного или интимного. Чувство юмора он имел своеобразное – очень его забавляли фривольные юнкерские поэмки Лермонтова, сплошь пересыпанные нецензурной лексикой, а игру слов зачастую не понимал или понимал, но впрямую, не улавливая нюансов, и нередко обижался на невинные шутки друзей. Тоже писал стихи (кто их не писал в Школе юнкеров?), только никому не показывал. Понимал, что талант поэта у Лермонтова больше, и слегка завидовал, но не сильно. В целом же был добрый, даже добродушный малый; впрочем, не лишенный тщеславия, но карьеру мысливший только на военной стезе. Пил, как все, но дурел при этом, пожалуй, больше многих, становясь злобным и нетерпимым. Проспавшись, укорял себя за содеянное и сказанное в алкогольных парах. Увлекался картами. Выпив, не знал в игре удержу и проигрывал, а потом страдал. А на поле брани действовал хитро, смело, отличаясь недюжинной силой и ловкостью, зарубив и застрелив не одного горца. Но при общем своем благодушии мог внезапно, без видимой причины, из-за глупости или вздора впасть в такую неописуемую ярость, что смотреть на него становилось страшно. Однако такие приступы с ним случались нечасто.
Как майор в отставке, он ходил не в мундире, а одевался под горца – в темную черкеску с газырями и мохнатую папаху. На пояс вешал здоровенный горский кинжал.
В Пятигорске оба приятеля жили неподалеку друг от друга, часто виделись, в том числе на холостяцких пирушках или в доме у Мартыновых (Лермонтов продолжал говорить комплименты Наташе, но не слишком страстно, – дело у них не кончилось даже поцелуем) и в домах у общих знакомых. Сам Мартынов увивался за Надеждой Верзилиной, милой, скромной отроковицей о 15 годах, и пикировался по этому поводу с Аграфеной Верзилиной – старшей ее сестрой (сводной, по отцу). Наденька в силу своей детскости, не могла ответить на его чувства, только улыбалась застенчиво, стихами же Лермонтова восхищалась преувеличенно бурно, называя его исключительно «наш гений» или «наш Байрон». Николая же – из-за его одежды – «наш монтаньяр» (от французского Montagnard – горец). Николай тоже улыбался, но нерадостно, – судя по всему, это прозвище ему мало нравилось.
В начале лета в Пятигорск посыпались грозные запросы из штаба генерала Граббе: отчего Столыпин и Лермонтов до сих пор не на месте, в Темир-хан-Шуре? Пришлось снова заплатить лекарю госпиталя И. Е. Барклаю-де-Толли, чтобы получить нижеследующее свидетельство: «Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев, сын Лермонтов, одержим золотухою и цинготным худосочием, спровоцированным припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течение целого лета 1841 года; оставление употребления вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья». Штаб смирился и отстал.
Лермонтов ходил пьяный от радости: целых три месяца отсрочки! Лето в Пятигорске! Вместе с друзьями и знакомыми! Что еще желать в жизни?
Стычка с Мартыновым произошла у него 13 июля в доме у Верзилиных. Вроде бы ничто не предвещало конфликта: гости пили чай, мило болтали, разместившись по уголкам салона, дамы музицировали и пели. Николай в черкеске с неизменным кинжалом что-то шептал на ушко Наденьке, та краснела и фыркала, а Михаил, сидя рядом с Груней, периодически отпускал едкие шуточки.
