– О, посмотрите, посмотрите на нашего монтаньяра, – говорил он с ухмылкой, – вам не кажется, что своим пуаньяром [69] он может поранить нашу маленькую Нади́н?
– Думаете, может? – в тон ему спрашивала Груня.
– И не сомневайтесь: у него такой длинный и острый пуаньяр… Он им не одну уже ранил… Я-то знаю! Барышни, бойтесь пуаньяра нашего монтаньяра!
Оба покатывались со смеху.
Видимо, Николай расслышал кое-что из колкостей, потому что налился краской и неспешно, вразвалочку подошел к поэту. Холодно сказал:
– Мсье поручик, я прошу вас прекратить свои дерзости.
Лермонтов расплылся.
– О, пардон, пардон, мсье майор. Извините, не стану.
– В дружеском кругу можете себе зубоскалить как угодно, это мне все равно. Но в присутствии милых дам мне сие неприятно.
– Полно, обещаю молчать.
– То-то же, мсье.
– Извините, мсье.
Мартынов пошел назад и услышал за своей спиной сдавленный смешок и придушенный шепот Лермонтова:
– Что ж, по требованию майора, забираю свои слова назад: пуаньяр у сего монтаньяра вовсе не такой длинный и острый, как мне казалось ранее…
Николай обернулся, в бешенстве глянул на поручика и, набычившись, вышел из комнаты.
Аграфена сказала:
– Вы рискуете, Михаил Юрьевич – он вас побьет.
Но поэт только отмахнулся.
– Да помилуйте, Аграфена Петровна, как сие возможно – «побьет»? Я же не слуга ему. Мы, в конце концов, офицеры. В крайнем случае, вызовет на дуэль.
– Ну а коли вызовет?
– Значит, будем стреляться.
– Этого еще не хватало! Вас и так сюда за дуэль сослали. Для чего нужны новые неприятности?
– Чепуха, не стоит даже думать. Никаких неприятностей не будет, ибо между нами, друзьями, дуэль невозможна. Что, Мартышка станет в меня стрелять? Или я в него? Экая нелепица! Завтра же помиримся, выпьем по бутылке шампанского и обнимемся, ей-бо.
– Обещаете не стреляться?
– Слово офицера.
Вечер продолжился как ни в чем не бывало. Когда Лермонтов уходил от Верзилиных, то увидел у них во дворе на лавочке мрачного Мартынова, курящего трубку. Михаил вытащил свою и спросил:
– Мне можно присесть?
Николай молча отодвинулся. Михаил закурил.
– Ты сегодня, Маешка, перешел все границы, – медленно начал «монтаньяр». – Я терпел долго, но больше терпеть не намерен. Ты меня унизил в присутствии дам. Этого не прощают.
– Я же извинился. Хочешь – еще раз извинюсь? Завтра при всех.
– Ты меня унизил, – тупо повторил друг. – Этого не прощают.
– Я не унижал, а шутил. Ты что, шуток не понимаешь?
– Шутки шуткам рознь. Никому не позволено так со мной шутить.
Лермонтов вздохнул и спросил грустно:
– Не могу понять – что тебе теперь нужно? Хочешь со мной поссориться и стреляться?
– Коли ты не струсишь.
– Ты ведь знаешь, что я не трус.
– Стало быть, стреляемся.
Михаил уставился на него в недоумении.
– Ты серьезно, что ли?
– Совершенно серьезно. Ты меня унизил. В обществе дам. Этого не прощают.
– После стольких лет добрых отношений – стреляться?
– Я не виноват, что ты, называющий меня своим другом, начал издеваться надо мной в присутствии Наденьки.
– Повторяю: я не имел в виду ничего дурного. Чуть позубоскалил – и все.
– Значит боишься?
– Кто боится?
– Ты.
– Я боюсь с тобою стреляться?
– Ты боишься со мною стреляться.
Лермонтов поднялся.
– Что ж, извольте, сударь, я к вашим услугам. Можете присылать своих секундантов.
– Завтра же пришлю.
– Я надеюсь, к завтрашнему дню вы проспитесь и передумаете.
– Не надейтесь, сударь.
– Значит, будем стреляться.
– Непременно будем и никак иначе.
7
Монго, услыхав о дуэли, долго хохотал и при этом спрашивал, не сошел ли Мартынов с ума. «Он вообще стрелять не умеет из пистолета, – говорил Столыпин, – пару раз стрелял и всегда вывертывал пистолет курком вбок. Ну не дуралей ли?» Серж Трубецкой вторил: «Завтра все уладим, утро вечера мудренее. Завтра петухи перестанут петушиться».
Но назавтра явились Васильчиков и Глебов и сказали, что они секунданты Мартынова и пришли обсудить условия поединка.
Монго с Трубецким набросились на них, убеждали бросить этот фарс, помирить поссорившихся и пойти лучше выпить. Глебов ответил: «Выпить я не прочь, но Мартышка не передумает. Он лежит на кровати и рычит от ярости». Все, кроме Лермонтова, отправились к Николаю. Тот действительно лежал, отвернувшись к стене, и на вопросы друзей не реагировал. Трубецкой вспылил: «Что ты делаешь, Николя? Ведь Мишель пристрелит тебя, как зайца, он стреляет во сто крат лучше». Отставной майор хранил молчание.
Собрались у Васильчикова, чтобы прояснить положение. Первым высказался Монго:
– Мне и Сержу участвовать нельзя, ибо я несу вину за прошлый поединок Маешки с де Барантом, а Серж находится в Пятигорске без разрешения. Стало быть, нам грозит, как минимум, разжалование в солдаты.
Глебов заявил:
– Да никто участвовать не желает. Надо сделать так, чтобы правила были соблюдены, но противники примирились и не стрелялись.
– Как сие возможно?
– Очень просто: мы приедем на место, захватив с собой шампанское и закуску. Вместо выстрелов из пистолетов выстрелим пробками из бутылок – все и утрясется само собою.
Трубецкой поддержал:
– Лермонтов сказал, что ни за что не станет стрелять в Мартышку – потому что друг, а еще обещался Аграфене Верзилиной.
– Хорошо, – заметил Васильчиков. – Значит, врача не станем звать на поединок?
Все на него набросились: да какой врач, если поединок будет расстроен? Он пожал плечами и согласился.
Площадку выбрали в четырех верстах от города на поляне у дороги, шедшей из Пятигорска в Николаевскую колонию, вдоль северо-западного склона Машука. Время назначили на четыре часа пополудни во вторник 15 июля.
Этот день поутру был ясный, солнечный, и друзья провели его кто где – Лермонтов поехал в Железноводск с небольшой компанией – Львом Сергеевичем Пушкиным, дальней родственницей Екатериной Быховец [70] и другими. Там гуляли в роще, потом обедали. Михаил был весел и все время шутил. После трех часов он поднялся и сказал, что ему надо ехать. «Куда ехать, зачем?» – зашумели все. – «У меня дельце в Пятигорске». – «Да взгляните на небо, – отговаривал его Пушкин. – Видно, быть грозе. Вы промокнете по дороге, да еще, не дай Бог, угодите под молнию». – «Ничего, как-нибудь успею до ливня». И уехал.
Тем временем Монго с Трубецким тоже начали собираться и уже вышли было из дома, как действительно разразилась страшная гроза – дождь как из ведра и раскаты грома, сотрясавшие землю. Оба замерли в нерешительности на крыльце.
– Надо ехать, – заявил Серж.
– Что, в такую непогоду? Кто стреляется в бурю и полумрак? Подождем, пожалуй. Все равно без нас не начнут, – возразил Столыпин. – Лучше разопьем бутылочку кахетинского.
