ко всей этой истории весьма добродушно, волновался лишь, чтобы картина пришла в целости. Он даже советовал кому-то прочитать «Дневник толстовца».
И все-таки Ильин сделал хорошее дело. Его дешевая ложь и пошлые смешки ни Толстого, ни Ге не опорочат, зато «Что есть истина?» в Европе и в Америке побывала. Репин пишет о «громадном (нравственном, но не материальном) успехе ее, особенно в массах рабочего люда», о восторженных отзывах газет.
Но не восторженность отзывов важна – важно, что в них говорилось о современном смысле картины «Что есть истина?». Русские газеты и журналы о снятой с выставки картине принуждены были помалкивать.
Читая иностранную прессу (Ге присылали вырезки), художник узнавал, что повсюду понят. Сопоставления с современностью в рецензиях совершенно (иногда излишне) откровенные.
Христос на картине Ге «не воплощение полнейшей любви и справедливости», но «апостол бедных, борющийся во время земной жизни»; «сын бедного столяра… защитник прав бедного, приниженного народа»; «мессия трудящихся и угнетенных»; «человек, только что испытавший полицейскую трепку».
Суть картины: «не кроткая, верующая преданность», но «гнев, презрение и воинственное одушевление»; «вопль против тиранов»; «страх и трепет власть имущих».
Впечатление от картины «могущественно», в ней «высказаны такие мысли и ощущения, которые мгновенно нагоняют дрожь на весь наш современный мир»…
Кстати, от весьма откровенных сопоставлений и Толстой не удержался. В одном письме объясняет: Пилат – «вроде наших сибирских губернаторов».
Перед отправкой за границу Ге привез картину в Ясную Поляну – показать Льву Николаевичу.
Толстой, домашние и гости долго сидели перед полотном, делились впечатлениями, объясняли друг другу главную мысль художника. Неожиданно сам Ге сказал:
– А дело просто – социалист и Бисмарк.
В Германии доживал последние месяцы введенный Бисмарком «Исключительный закон против социалистов». По этому закону были брошены в тюрьмы сотни борцов. Но Время работало на Будущее. В 1890 году социалисты при выборах в рейхстаг получили полтора миллиона голосов. И в том же году «железный канцлер» вышел в отставку.
Вот о чем вдруг вспомнил Ге, глядя на свою картину.
Он подумал, должно быть, что у борцов за убеждения есть Будущее, у правителей его нет.
Последние годы жизни Ге работал без передышки.
Трудные раздумья – что дальше? – больше не терзали его.
Многочисленные рисунки – свидетельство одолевавших его тем, свидетельство свободы, раскованности, пришедшей к художнику, который полностью обрел себя.
Иллюстрации к Евангелию, сделанные углем, интересны бесстрашным сочетанием на одном листе, в одной композиции, религиозного сюжета и его «мирского», «светского» истолкования.
Человек, приносящий жертву, вспомнил, что есть некто, гневающийся на него. Человек отставил в сторону кувшин и поднос с жертвой и на коленях просит прощения у своего врага. Но тот отвернулся гордо. На заднем плане ступени храма, однако самого храма нет, стены нет, как у кинодекорации, – перед зрителем открывается низкая комната, в которой Христос на коленях моет ноги Иуде. Заповедь – «Не гневайся». Когда художник творит такое, про него говорят: «Что хочет – делает!»
Картина «Совесть» – следующая после «Что есть истина?» – тяжело Ге давалась. Он долго не мог ее «устроить». Без конца переписывал, два раза совсем бросал. Трижды мыл весь холст мылом на полу. Когда нашел свое – объяснил:
– Это все оттого, что много в нас хламу, который залеживается по углам и, глядишь, вылезает своими старыми формами. Во мне этого хлама особенно много – за сорок лет накопил! Но вот бросишь все и примешься, как дитя, тогда и выйдет хорошо.
Современников поразил этот безлицый Иуда, неподвижный, на призрачной лунной дороге. Михайловский не мог понять, как человек, повернутый спиной к зрителю, способен рассказать о муках совести. Поленов очень любил Ге-человека и не принимал Ге-художника. Про «Совесть» он написал: «Очень и очень слабая вещь. На черно-синем фоне стоит длинная и мягкая тумба…»
С Поленовым трудно спорить. Здесь дело в творческой позиции художника. Михайловский, по мнению его противника-рецензента, хотел «драматических жестов и воплей». Знаем, что Ге от них отказался еще в «Петре и Алексее». Знаем также о набросках, сделанных в поисках образа Иуды, – то сидит, скорчившись, то лежит, поверженный ниц, то бьется об стену. Это старый хлам, который вылезал из углов. Повернуть Иуду спиной к зрителю Ге тоже долго не решался: «Все держится на одном выражении лица Иуды – есть оно, и есть картина, – нет, и нет картины…» Вот как он замышлял! Но в те же дни, очередной раз смывая с холста написанное, открыл: «Я хотел все выразить его душу; понятно, что внешность не может представить никакого интереса».
Ге крепко держался за свое, ему открывшееся. Лицо Иуды неважно, твердил он, любая попытка его изобразить ложна. Черный, рыжий, красивый, отвратительный – всегда неточно: у каждого свой символ, свое представление о лице отступничества и предательства. Вон рабочий на выставке, который открывал ящик и вешал картину, тот не ужаснулся, а пожалел отверженное одиночество Иуды – «Бедный!» Нет, не символы надо изображать, надо передавать простое неподдельное чувство. Дело «не в выражении лица Иуды, а в том положении, которое неизбежно вытекает из его духовной деятельности, и это положение непременно будет и его, Иуды, и всякого, который встанет в его положение».
Ге и устно и письменно разъяснял образ Иуды, даже лекцию о нем прочитал в Петербурге. Сейчас не столь важны слова, – важен тон, которым он говорил, стиль его речей и писем. А говорил он об Иуде как-то удивительно запросто, словно о хорошем знакомом, о своем современнике. Отступничество, совершившееся столетия назад, не было для Ге делом давно минувших дней – всякий и сейчас способен встать в положение Иуды.
«Общее давайте, общее!» – реплика Ге, наверно, не к одной форме относится – к содержанию тоже.
Как ни странно, следующая картина Ге «Повинен смерти. Суд синедриона» связана с «Совестью» самым тесным образом. Странно потому, что, кроме «хронологии» (за предательством следовало осуждение Христа), все, казалось бы, противоположно в этих картинах: и содержание, и композиция, и цвет.
Одинокий Иуда на дороге – и Христос у стены храма, в толпе священнослужителей. Почти пустой холст с одной фигурой, поставленной спиной к зрителю, и людное шествие, движущееся на зрителя; фигуры на переднем плане, на заднем, даже у верхнего края картины фигуры бородачей, взобравшихся на какие-то высокие ступени, лица, лица, лица… Серебристая синева лунной ночи – и красное, рыжее, золотое полыханье светильников.
Все не просто разное. Все – наоборот.
Но…
Два суда написал Ге: судит совесть и судит власть.
Иуда свободен – он сделал, что хотел, своего добился.
