протянул руки и прижал меня к своей груди. Мое сердце трепетало, как маленькая птичка, любимая, но пойманная и несвободная. Я была его девочкой. Этого не изменить. Что бы ни происходило, я навсегда останусь в его тени.
Когда пришли новые рецензии, я, тяжело вздохнув, сунула их в желтый конверт. Я снова пыталась писать, просиживая ежедневно по несколько часов за письменным столом в нашем гостиничном номере. Но каждый раз, написав на листе предложение, я перечитывала его снова и снова, и коварный голос в моей голове спрашивал, действительно ли это мои слова. Я устала, стала раздражительной и еще более критичной по отношению к людям в гостинице, даже к Куперам, хотя раньше они мне очень нравились.
— Я не выдержу с ними еще один ужин, — поделилась я с Эрнестом. — Они забальзамированы.
— Ты несправедлива.
— Я более чем справедлива. Ты знаешь, что Голливуд убивает Скотта.
Все слышали сплетни о нем, и все понимали, что так не может дальше продолжаться, он не должен зарывать свой талант, угождая продюсерам. Скотт больше не был писателем. Его невозможно было узнать.
Лицо Эрнеста стало неподвижным. Он не хотел спорить со мной.
— Осталось всего несколько недель.
— У меня не получится.
— Тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь?
— Так вот что ты думаешь? Меня здесь вообще бы не было, если бы не ты! — Я кричала и неплохо играла роль первоклассной стервы. Но мне было все равно. — Ты правда думаешь, что все хотят того же самого, что и ты?! — Не дожидаясь ответа, я вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.
Он не пошел за мной, и меня это устраивало. Все, чего я хотела больше всего на свете в тот момент, — это побыть одной.
На следующее утро я проснулась от старого доброго похмелья с накатывающими волнами тошноты, мучительной болью в висках и ознобом во всем теле. Я хотела спрятать голову под подушку и спать вечно, но Эрнест ждал, когда я проснусь. Он сел на край кровати, желая поговорить, поэтому я повернулась и, морщась, приподнялась с подушки, чтобы послушать, что он скажет.
— Я — осел. Мы можем уехать, когда захочешь. Я должен был подумать и о тебе.
— Ты осел, но ты мой осел. — Я попыталась улыбнуться, все еще зеленая от накатывающей тошноты. — Мне нужно уехать отсюда в какое-нибудь место, где нет вечеринок, где никто не щеголяет в модных нарядах, не пускает пыль в глаза и не пытается казаться умным.
— На Луну тогда. Ну или в Аризону.
— Я бы с удовольствием. Теперь, когда мальчики уехали, будет не так весело, но давай все же поедем. Мы можем на машине отправиться через Неваду до Мохаве, зажариться на солнце и по-настоящему заблудиться.
— Хорошо. — Эрнест кивнул, но во взгляде его была какая-то печаль, тень настроения, которого я не понимала до конца. Может быть, и он тоже.
Мы оба старались прогнуться и пойти на компромисс ради другого. Но ведь это и есть суть брака, не так ли?
Мы закинули вещи в чемодан и уехали из Сан-Валли, направляясь все дальше и дальше на юг, через приграничные, богом забытые городки, мимо заправочных станций и закусочных размером с телефонную будку. Мы мчались сквозь огромные просторы пустыни цвета львиной шкуры, которая бесконечно тянулась, поглощая все на своем пути. Наконец я почувствовала, что снова могу дышать.
Мы включили радио и опустили окна. По дороге останавливались, чтобы посмотреть на районы Индейской страны [29] и маленькие бары, в которых никого не было. Мы почти ни с кем не разговаривали, общались только друг с другом. У меня был простой фотоаппарат «Брауни», и я снимала забавные вывески, рекламные щиты и другие вещи, которые никого не интересовали, кроме нас. Все шло гладко и спокойно, ничто не нарушало нашего комфорта, пока мы, проехав всю Аризону и половину Нью-Мексико, не пересекли границу Техаса и не въехали в Эль-Пасо. Мы остановились в придорожном баре, обветшалом и потемневшем, с жестяной крышей и беспорядочно мигающей вывеской «Холодное пиво». Эрнест только начал инструктировать бармена, как приготовить очень холодный дайкири без сахара и с большим количеством лайма, как дверь салуна с громким треском распахнулась, и вошел маленький босой индейский мальчик. На шее у него, как у испанца, был повязан красный скрученный платок. В руках он держал стопку газет.
— Con la guerra [30], — объявил он осипшим голосом, как будто долго кричал до этого. — Con la guerra, la guerra, — повторял он снова и снова, переходя от стола к столу. Все оборачивались, чтобы посмотреть на него, — до людей начал доходить смысл его слов.
Пока мы ехали и ни о чем не думали, свободные, как пыль на ветру, японцы бомбили Перл-Харбор. Америка наконец-то вступила в войну.
Часть 6. Время пепла
(Декабрь 1941 — июнь 1944)
Нападение не было внезапным — так не бывает. За лето и осень напряжение между странами значительно выросло. Рузвельт предупреждал, что Соединенные Штаты будут вынуждены «предпринять шаги», если Япония нападет на соседние страны. Япония в ответ заявила, что будет вынуждена предпринять собственные шаги, если Соединенные Штаты не прекратят экономическую блокаду. Мы все готовились к худшему, и именно поэтому Рузвельт направил тихоокеанский флот и несколько бомбардировщиков в Перл-Харбор. Мы с Эрнестом видели их собственными глазами, когда проплывали мимо Гавайев по пути на Восточное побережье. Восемь линкоров, три крейсера, три эсминца и почти двести самолетов выстроились в клин, как утки, и ждали команды — наш лучший военный арсенал и самая ясная цель, какую только можно было себе представить.
Одновременно были нанесены удары по удерживаемым США районам: Филиппинам, Гуаму, Малайе, Сингапуру, Гонконгу и острову Уэйк. Было абсолютно невыносимо думать о потерянных жизнях, и еще невыносимее думать о будущем. Рузвельт наконец призвал к оружию. Были мобилизованы десятки тысяч молодых людей, достигших двадцатилетнего возраста. Бамби совсем скоро должно было исполниться двадцать, и мы не могли перестать думать об этом, когда возвращались в «Финку», чтобы провести Рождество вместе с мальчиками.
— Я не боюсь, — сказал Бамби.
— Зато я боюсь за нас обоих, — ответила я ему. — И твоя бедная мать. — Я тряхнула головой и закурила. С этим славным мальчиком ничего не могло случиться. Просто не могло.
— Может быть, все закончится раньше, чем мы думаем. — Но я видела, что он ни на секунду не поверил в свои слова. Никто не поверил.
— Просто
