зато я установил, от каких недугов лечится начальник штарма 40.
Кстати о Жене. Наши отношения становились все более яркими, а я выдерживал борьбу за нее. Приглянулась она начальнику инженерного управления Армии генерал-майору Петрову. В распоряжении Управления оказались какие-то немецкие документы. Генерал затребовал к себе Женю для переводов, она явилась, кое-что перевела. Между прочим, выяснилось, что генерал не только знаток инженерного искусства, но к галантный кавалер. Обо всем этом я сообщил «фюреру». Будучи настоящим мужчиной, он разрешил мне действовать от его имени. Вот почему, когда генералу Петрову в следующий раз потребовался переводчик, то явился к нему я. Генерал заявил, что он вызывал переводчицу. Я ответил: «Полковник Сваричевский приказал мне выполнить все ваши приказания. Он не считает возможным доверять столь серьезное дело неопытной переводчице и полагает, что я смогу быть вам полезным». Генерал-майор Петров что-то промычал, показал мне какие-то бумажки и велел прочесть их на досуге. На том и кончилось.
Женя жила на квартире у какой-то женщины. Впрочем, она жила на разных квартирах. То я ее нашел в хатенке какого-то рабочего рудокопа, перебивавшегося с женой и ребенком, но очень радушно встретившего Женю и меня. То она одна жила в какой-то крошечной комнатенке. Однажды она попросила меня отвернуться. Я отвернулся. «Теперь смотри!» – сказала Женя. Я посмотрел и не поверил глазам: она стояла в узком черном платье до пола с воротничком из белого меха и такими же манжетами. До этой минуты, мне казалось, что так выглядят принцессы и кинозвезды, Женя казалась мне и тем и другим.
Однажды я за ужином хорошо выпил. На улице трещал мороз. Я надел полушубок и отправился к Жене. Вид мой ее разочаровал. Тогда я снял полушубок, расстегнул гимнастерку и, подойдя к умывальнику, зачерпнул ковш воды в ведре. Не успел я вылить ее себе на голову, как Женя и хозяйка квартиры закричали и вцепились в мою, занесенную над головой, руку. Оказалось, что я, по недосмотру, опустил ковш в помойное ведро и приготовился освежиться. Потом все очень смеялись.
С Женей я проехал через многие-многие села и города, деревушки разных стран – Румынии, Венгрии, Чехословакии, Польши. Везде она как-то быстро вступала в добрые контакты с людьми, всюду ее хорошо принимали. Ну а что касается господина лейтенанта, то он все-таки только один единственный раз попытался вылить себе на голову помои.
Ньиредьхаза потихоньку заселялась. Открывались магазины, погребки. Однажды я зашел в маленький ресторанчик, поел мяса с какой-то острой венгерской приправой. Потом решил сфотографироваться. Отыскал фотографа, в ателье которого распоряжался политотдельский старшина с гигантским носом. Оказалось, что фотографироваться можно только с его разрешения. Нос-исполин, узнав, кто я есть, разрешил. Здесь-то и сделаны были фотографии, хранящиеся в альбоме:
я снят по пояс, в гимнастерке без погон, и во весь рост в шинели. В другой раз я увидел знакомых ездовых, около которых крутился фотограф. Я вскочил на коня и запечатлелся. Через указанное время я вместе с Черницким отправился за конной фотографией. Был поздний вечер. Мы попетляли по улицам, нашли нужный дом, подняли фотографа с постели. Он молча спустился с нами в глухой подвал, зажег свет. Посмотрел на меня выразительно, вытащил бутылку с какой-то родственницей водки и предложил выпить из горлышка. Желая убедить меня, что напиток не отравлен, приложился первым. Я, разумеется, не мог отказаться от укрепления венгеро-советской дружбы, хлебнул порядочно из бутылки, передал ее военнопленному Черницкому. Мы скрепили свою дружбу на веки и вышли из подвала на мороз декабрьской ночи.
В Ньиредьхазе я познакомился с венгерской баней. Отправился я туда, конечно, с Черницким. Документы и оружие предусмотрительно оставил в Отделе. Впрочем, кажется, здесь не воровали. Баня оказалась необычной. Темные помещения с довольно низкими потолками. Нет обычно расставленных скамеек. В одном месте нечто вроде глубокого и большого бассейна, но без воды. Откуда-то сверху падает дневной свет. В этом углублении и моются. Можно сюда и не спускаться. Бери шайку и устраивайся где понравится, спускай ноги в небольшую ванну с водой, вмазанную прямо в пол.
Как-то, шагая по Ньиредьхазе с Черницким, я увидел веселого старшину, грузившего на машину отличные желтые кожи. Я посмотрел на свои немецкие сапоги, в которых победоносно прошагал от Дона до Тиссы и решил: пора менять. Подошел к старшине и сказал: «Друг, видишь, в каких я сапогах? Дай-ка одну кожу!» Старшина спросил, кто я, и, узнав, что перед ним переводчик Разведотдела Армии, ответил величаво, как король: «Бери, лейтенант!» Я поблагодарил старшину, погрузил кожу на Черницкого и прибыл в Отдел. «Фюрер» решил, что из кожи выйдет несколько пар сапог и приказал действовать. Опять я с Черницким тронулся в путь и нашел знаменитого в Ньиредьхазе сапожника. Черницкий поставил перед ним задачу, и сапожник в паре с подмастерьем застучали молотками. Два дня я провел в обществе сапожника. Его интересовала политическая обстановка, будущее Венгрии и Европы, особенности русской жизни. На все вопросы я отвечай обстоятельно. Текла беседа, точились сапоги. Я вышел от сапожника в роскошных желтых сапогах. Такие же получил «фюрер», Басаргин и, кажется, Меньшиков. Я надел шпоры и отправился на узел связи и наткнулся на генерала Шарапова. Между прочим, я отращивал себе усы и к моменту встречи с начальником штаба Армии достиг в этом деле некоторых успехов. Генерал Шарапов не остался равнодушным ни к усам, ни к цвету сапог со шпорами. Он коротко приказал усы сбрить, сапоги перекрасить. Я вновь посетил сапожника, который и сделал мои желтые сапоги черными. Ну а усы мне сбрил пленный парикмахер. В ходе беседы с сапожником выяснилось, что у меня плохие часы. Сапожник показал великолепную швейцарскую штучку и изъявил готовность продать ее только мне за 1000 пенго. Очень уж я понравился сапожнику, во-первых, за ясное изложение перспективы развития Европы вообще и Венгрии в частности, во-вторых, за то, что заплатил за работу и приложенный материал. Я сбегал в Отдел, собрал у сослуживцев нужную сумму, купил часы. Носил до тех пор, пока не потерял стекла вместе с ободком. Но к этому времени часы перестали быть проблемой. Свершилось предвиденное мной еще в Баташанах.
Познакомился я и с еще одним представителем венгерского ремесла. «Фюрер» заявил, что он был бы не прочь полакомиться ветчинкой. Сказано – сделано. Мы с Черницким нашли соответствующего мастера, принесли ему окорока и он их закоптил. Боже мой! Что это была за ветчина! Она стояла на блюде в апартаментах «фюрера» рядом с бутылью спирта. Мы заходили
