Ознакомительная версия.
Вряд ли уход к другой женщине был обусловлен желанием оставить „иностранную семью“, чтобы отделить себя от своего „эмигрантского“ прошлого, как это иногда пишут. Ведь он долгое время – до 1948 года – не оформлял новый брак и формально оставался связанным с „иностранной семьёй“».
Как я уже говорила, воспоминания Лины Ивановны, напечатанные в сборнике 1965 года, без всяких объяснений обрываются перед войной. А дальше? На вопрос, что же происходило дальше, Святослав Сергеевич отвечает:
«Отец переехал в квартиру Мендельсонов в Камергерском переулке, где Мира жила со своим отцом, профессором политэкономии, Абрамом Соломоновичем Мендельсоном, и матерью. Они занимали две комнаты из трёх. В третьей жили соседи. Потом отец получил однокомнатную квартиру на развилке бывшего Можайского шоссе и Большой Дорогомиловской улицы. С большим трудом им удалось уговорить соседей переехать в ту квартиру, и они таким образом смогли занять все три комнаты».
Софья Леонидовна, жена Олега Прокофьева, свидетельствует: «Они жили с Сергеем Сергеевичем в Камергерском переулке, квартирка была очень скромная. Кухня без окон выходила в гостиную, и туда шёл чад от готовки. Сергей Сергеевич был достоин жить по-другому, но то ли он боялся, то ли это его не интересовало. Квартирка была скорее убогая.»
Мира Александровна была совершенно равнодушна к уюту, материальным благам, не корыстолюбива. Манила её слава.
– Мама осталась в Москве с двумя детьми, – продолжает Святослав Сергеевич. – Правда, всё было не так уж безнадёжно тяжело. Она получала карточки на папино имя, как будто папа оставался. Они ведь не нужны были папе, потому что осенью он уехал. Сперва – на Кавказ, в Нальчик, а потом уже дальше, их отправили в Алма-Ату, в Среднюю Азию.
Для того времени мы питались более или менее по-человечески.
Мама пошла работать и благодаря этому получала рабочие карточки: они были первой категории или второй. Различия состояли в количестве муки или сахара, где чего побольше. Ну и отец, конечно, помогал, присылал деньги.
Мама делала переводы для Информбюро, агентства новостей. Печатала на машинке, зарабатывала.
– Всю войну она работала?
– По-моему, не всю. Но в начале, в 1941 и 1942 году работала. В 1943 тоже. Разрешалось работать на дому. Трудно установить точно, когда она перестала. Когда нужно было, ей давали много переводов.
Она продолжала дружить с теми из своих друзей, которые остались. Например, Елена Александровна (моя «тётя Ляля»), о которой я уже говорила. Владимира Михайловича ведь взяли очень рано, в самом начале войны, или даже до войны.[88]
Установили дежурства на крышах, мама дежурила. Как все. Потом добавили дежурства в подъездах, чтобы только своих пропускать. Были времена, я помню, в подъезде телефон стоял, и всех проверяли.
Лина Ивановна рассказывает:
«Во время войны я жила с детьми одна в квартире. Немцы приблизились вплотную. Каждый вечер были воздушные тревоги, бомбоубежище находилось в подвале, но туда никто не спускался, потому что оно не было под землёй. Все ходили на Курскую, станция была очень глубоко. Люди брали с собой маленькие матрацы и еду. Дети не хотели идти без меня. Они говорили: „Давай умрём вместе, и тогда я шла с ними“.
У всех оставшихся в Москве была обязанность носить на крышу песок и вёдра с водой, чтобы тушить зажигательные бомбы. Надо было в перчатках или щипцами бросать их в ящик с песком. Детей научили делать это. Некоторые тревоги быстро заканчивались.
Небо было очень красивым.
Я видела, как бомбы падали на другие крыши.
Наш дом был очень близко от центра.
Однажды я должна была копать траншею, но Святослав настоял, что пойдёт это делать вместо меня.
Как-то во время бомбёжки я собрала все ценные вещи и решила умереть прямо там, дома, но не идти в холодное бомбоубежище. Про тех, кто остался в Москве, распускали слухи, что они хотят перейти на сторону немцев.
У меня ещё оставалась машина. Пришли военные, чтобы забрать её у меня, чтобы она, как они объяснили, не попала в руки немцев. А мне до этого предлагали деньги за машину. Я им сказала: „Дайте мне сначала квитанцию“. Я позвонила в штаб. Но они ответили, что машина нужна им длястраны. „Мы её починим“ – и забрали машину. Рояль тоже – для какого-то клуба.
Нас бомбили. У меня ещё была старая домработница, которая советовала мне сделать запасы. И у меня был полный шкаф всего. Дети привыкли к сахару, но пришлось сократить до одного кусочка в день.»
– Она справлялась со всем сама? Или была всё же какая-то помощь? – спросила я Святослава.
– Домработница Фрося не оставляла нас, продолжала помогать и жила у нас и во время войны. Её мобилизовали на трудфронт, на Метрострой, но она всё равно приходила. Папа всё время присылал деньги. Атовмян помог с карточками.[89] Душка был. Его не поймёшь. Он, конечно, был большой дипломат. На словах ругал Миру, но на самом деле он, наверное… Он был председателем Музфонда, от него всё зависело, от одеял до картошки, включая отрезы на платье… Если бы не его расположение, то вполне могли нам не давать ничего. Это ведь всё полагалось папе. Но Атовмян всё же музыкант был, что-то для папы переписывал, что-то сам писал…
Дым. Всю ночь в Москве жгли бумаги, которые не хотели оставить, – продолжала Лина Ивановна. – Шли слухи, что немцы уже на подступах. Я сказала Святославу: «Пойдём, нам надо достать что-нибудь съедобное». Мы прошлись по Покровке и нашли варенье из розовых лепестков, которое можно было класть в чай, и сушёные грибы. Покупали любую пищу. Магазины были пустые, но можно было купить бублики, сушки, сухое печение, баранки, иногда солёные. Их продавали на верёвочке, и мы вешали их на шею. У нас были талоны от Союза композиторов, по которым можно было получать американское масло. В большинстве гостиниц на эти талоны давали обед или ужин.
Потом магазины закрылись. Многие уехали из Москвы. К вечеру всё пустело. Тишина. Пошли слухи, что немцы не продвигаются, на дороги положили противотанковые шипы, но это было опасно и для тех, кто уезжал. Не было газет, только радио. Люди уезжали за город, чтобы накопать мешок картошки. Им нужны были в обмен ботинки. Они отдавали бриллианты за мешок муки. Крестьяне были очень умелые. По радио передавали сведения о позициях, у меня была карта с флажками, и я их передвигала. Никто не знал, почему немцы отказались от идеи войти в Москву. А в Ленинграде люди превращались в ледяные статуи.
Ознакомительная версия.
