Так началась эта самая счастливая моя неделя. Мы виделись каждый день.
На восьмой день она исчезла. Берия сказал, что ее отправили в Белоруссию на задание.
Наступили ноябрьские праздники.
Я не успел ничего узнать, потому что 10 ноября Коба вызвал меня на юг.
На юге Коба планировал принять очень либерального, очень влиятельного и очень благоволившего нам члена английского парламента.
Мне поручалось понаблюдать за ним на предмет возможной вербовки.
Коба обычно уезжал на юг тотчас после 7 ноября.
День 7 ноября — годовщина Великой Октябрьской Революции — был черным днем гибели Надежды. Так она ему отомстила — навсегда отравила главный праздник страны. Но 7 ноября он должен был появляться на Мавзолее во время парада. В стране, где все являлось секретом, Мавзолей оставался главной и единственной свободной политической газетой.
В праздничные дни население буквально впивалось глазами в фотографию Мавзолея на первой странице всех газет. Люди анализировали, как стоят на Мавзолее сподвижники Кобы. Если сподвижник занимал свое привычное место, это означало, что с ним ничего не переменилось. Если сподвижник вдруг оказывался рядом с Кобой, все понимали — взлет, если он вдруг исчезал с Мавзолея — трудящимся не приходилось гадать, что с ним произошло.
После великого праздника поезд обычно увозил Кобу на юг. Движение пассажирских поездов на Кавказ тогда прекращалось. Одинокий состав Кобы буквально летел через страну.
В тот год Коба отдыхал на даче, которую построил для него расстрелянный Лакоба на высокогорном озере Рица. Эту дачу (официально она принадлежала государству) Коба очень любил.
Стояла наша божественная южная осень. На дороге, естественно, никого. Как только кто-то ехал к нему, движение по шоссе останавливалось.
Меня везли на Рицу, как всегда, на бешеной скорости. На переднем сиденье — начальник его охраны Власик, на заднем — я.
В это время я много работал в Лондоне. Так что встречаться с англичанином в качестве друга Кобы было абсолютно непрофессионально. Но люди из высших эшелонов власти Англии были нам очень нужны. Потому мне пришлось хорошо поработать над собой, и с седой бородой, в парике с длинными седыми волосами, в черной блузе я стал похож на старого художника с Монмартра.
Англичанина, члена Парламента, вместе с молодым переводчиком из МИД везли за нами в другой машине.
Я привык ездить к Кобе и не обращал внимания, как, удало вписываясь в серпантин, мы неслись на бешеной скорости. Все ближе были освещенные солнцем вершины гор. Наша дикая, пышная красота! И вот она — показалась дача.
Помню, когда приехавшие вышли из машины, и гость и переводчик были одинаково бледны — натерпелись страху.
Коба встретил нас в белом полотняном костюме и белой фуражке (любой ветерок теперь, увы, поднимал поредевшие волосы, обнажал лысину).
Вынесли на улицу бильярд, Коба предложил гостю сыграть партию.
Он бил жестко, почти не целясь. Англичанин проиграл.
— Я редко принимаю гостей, — сказал Коба. — Привычку к одиночеству приобрел в тюрьме, в одиночной камере… Вот и Фудзи там тоже сидел, — добавил он, представляя меня, — он друг моей юности. Тоже одинок, хотя женат. Мы, революционеры, как правило, одинокие люди. Наша семья — народ, наша истинная жена — Революция.
От доброй искренности всемогущего человека англичанин таял.
За обедом Коба продолжил добивать его воспоминаниями:
— У меня умерла жена, самый близкий мне человек… Я с ее семьей был знаком до ее рождения. У них всегда была комната, которая ждала меня… пока я отбывал очередную ссылку. Они знали, я обязательно убегу и тогда непременно приеду к ним… Сколько раз, Фудзи, я бежал из ссылок?
— Шесть, Коба.
— Однажды убежал, примчался к ним в Петербург, а они переехали… Адреса новые хозяева не знали. Что делать? Решил походить по городу, вдруг кого-нибудь встречу. Дождь шел со снегом, а я в худом пальтишке. Бродил, бродил… и ведь встретил ее… мою будущую жену! Повезло!
Англичанин был совершенно растроган, представляя эти страдания повелителя полумира. Потом они с Кобой уединились…
Гость уехал под вечер.
— Мне кажется, — сказал Коба, — этого прогрессивного империалиста можно вербовать.
Мне тоже показалось, что с ним можно «работать», и я послал шифровку в Лондон «нашим».
Приехавшему с англичанином молодому переводчику из нашего МИД Коба, к моему удивлению, предложил остаться:
— Отдохните с нами, стариками, от дел. Мы вас напоим допьяна хорошим грузинским вином и тогда узнаем ваши настоящие мысли и что вы за человек, — сказал он ласково.
Изумленный, счастливый переводчик был поселен вместе со мной в маленьком гостевом домике, где обычно жила Светлана.
За обедом все разъяснилось. Коба рассказал:
— После очередного побега из ссылки я перешел нелегально границу и приехал в Вену. Там была целая колония бежавших из России большевиков. В Вене меня поселили у его отца, — и он ткнул толстым пальцем в переводчика, — направил к нему Ленин. У него в доме по заданию Ильича я должен был написать статью «Марксизм и национальный вопрос». — (Как вспыхнул от счастья молодой человек! С каким обожанием смотрел он на Кобу!) — Как хороша показалась мне Вена после сибирской ссылки, нищеты и морозов. Был декабрь, когда я постучался к ним. Помню до сих пор улицу, где они жили — Шенбрюннер — Шлоссштрассе… я очень долго ее запоминал. И квартира вашего отца, — обратился он к переводчику, — мне показалась прямо дворцом, раем!
Радостно говорил Коба. Ему было так приятно вспоминать времена, когда он был ничем. И сравнивать. Он, нищий беглец, жил в Вене у богача революционера, и вот теперь сын того богача живет у него, трепеща от восторга и… страха! Сам вчерашний богач наверняка благодарен Кобе за то, что оставил ему жизнь, правда, убрав из жизни всех его знакомых.
— Ваша мать, — продолжал Коба, по-хозяйски наливая вино, — была красавица. У нее была дочка, если не ошибаюсь, еще от первого мужа. Малюсенькая девочка. По просьбе вашей матушки я часто водил малышку гулять в какой-то большой парк недалеко от дома и по дороге обязательно кормил сладостями. Однажды я предложил вашей матери: «Давайте соревноваться. Позовем оба вашу девочку, интересно, к кому из нас она пойдет?» Позвали мы ее, и девочка побежала… ко мне! Сработали конфетки! — Коба прыснул в усы.
В этом рассказе был весь Коба. Он доказал: желудок победил любовь к матери.
