растащены во время ночной резни во дворце. Она не подала и виду, что жалеет о потере, и только требовала, чтобы ей вернули ее любимого арапчонка. Трудно сказать, чего больше было в этой просьбе – гордости или легкомыслия.
Тем временем бояре, главари заговорщиков, собрались в залитый кровью Кремль на совещание. Оно продолжалось всю ночь и закончилось решением избрать на московский престол Василия Шуйского.
Спустя два дня, чуть рассвело, бояре вновь съехались во дворец и торжественно провозгласили Шуйского царем. Оттуда они направились на Красную площадь, где объявили о своем решении народу. Толпа, состоявшая в основном из недавних погромщиков, криками одобрила избрание нового государя. После этого в Успенском соборе Шуйский торжественно поклялся царствовать во имя общего блага.
Уже в полдень по всей Москве звонили колокола в честь избрания нового царя.
На первый взгляд может показаться, что после Дмитрия, раздражавшего москвичей различными новшествами и своей приверженностью к иноземным обычаям, избрание Шуйского должно было внести успокоение в умы. Действительно, новый царь был полной противоположностью сыну Грозного, который опередил свой век лет на двести и которому больше бы пристало быть современником Петра Великого, чем русских людей начала XVII столетия. В Василии Шуйском, напротив, как бы воплотились черты и свойства старого русского быта – главным образом та всепобеждающая сила полуазиатской косности, выдающая себя за приверженность традиции и в то же время при случае обнаруживающая изумительные терпение и стойкость, так поражавшие в русских иностранцев; полное отсутствие гражданственности, пресмыкательство перед властью, пока она сильна, и немедленная измена при малейшем ее ослаблении; коварство и хитрость, выдающие грубость политического ума; внешняя набожность и глубоко укоренившееся суеверие; всегдашняя готовность лгать именем Бога и употреблять святыню для своих целей.
Однако Шуйский не сумел сплотить вокруг себя русское общество, и произошло это как раз по причине отсутствия в характере нового царя всякой предприимчивости, его неспособности вести за собой, давать почин в деле, которое требовало не интриг и заговоров, а трезвого и ясного государственного мышления. Историческое значение рода Шуйских уже погружалось в мрак забвения, и личность его последнего крупного представителя не была способна придать увядающей фамилии новый блеск и обаяние. Современники упрекали Василия Шуйского в упрямстве, подозрительности, жестокости и скупости, доходящей до скаредности. Сама его наружность производила отталкивающее впечатление – небольшого роста, облысевший и обрюзгший, с воспаленными подслеповатыми глазками, воровато бегающими по сторонам, казавшийся в свои пятьдесят совершенным стариком, он не мог поразить своих подданных ни благородным видом, ни степенным достоинством, которые полагались непременными качествами государя. Поддерживали его, собственно, одни княжеские роды да часть москвичей. Свержение и убийство Дмитрия были делом не всего русского народа, а кучки заговорщиков, воспользовавшихся благодушием и доверчивостью жертвы и вынужденных обманывать даже своих сообщников относительно своих истинных целей. Большинство москвичей, участвовавших в резне 17 мая, шло не против Дмитрия, а против поляков, в защиту царя, которому якобы угрожала опасность. И когда бояре объявили о смерти Дмитрия, народная совесть отказалась быть соучастницей в этом злодеянии. Сначала в Москве, а потом и по всей Руси пошли гулять темные слухи о спасении сына Грозного от рук убийц.
Царь Василий Иванович Шуйский
Уже через несколько дней после смерти Дмитрия стали рассказывать, что во дворце убили не царя, а похожего на него сына какого-то немца или поляка, которого застали в царской спальне во время нападения на Кремль. Говорили, что труп, публично выставленный на Красной площади под видом останков Дмитрия, был с бородой, в то время как Дмитрий был лишен всякой растительности на лице. Сыграла свою роль и маска, брошенная на грудь покойника, – уверяли, что с помощью ее заговорщики хотели скрыть лицо убитого человека, выдаваемого за царя. Передавали также, что Дмитрий за несколько часов до бунта тайно покинул Москву вместе со своим любимцем Михаилом Молчановым, чтобы убедиться, кто из подданных верен ему, а кто нет. В подтверждение этого слуха рассказывали, будто в ночь на 17 мая по приказу царя из конюшни вывели трех турецких лошадей и что на другой день их не обнаружили на месте. Слугу, который седлал этих лошадей, Шуйский якобы замучил до смерти. Убегающего царя будто бы узнали на нескольких почтовых станциях, где он менял лошадей, а владелец дома, в котором Дмитрий остановился на ночлег, разговаривал с ним и привез в Москву его собственноручное письмо. В нем Дмитрий жаловался на неблагодарность своих подданных, обещал вскоре вернуться и строго покарать бунтовщиков. Через неделю подобные письма в большом количестве были прикреплены к воротам боярских домов, разбросаны по улицам, торгам и площадям.
Поляки, стремившиеся отомстить Шуйскому, подогревали эти толки. Станислав Бучинский, один из секретарей Дмитрия, утверждал, что вместо царя убит молодой боярин, чрезвычайно на него похожий, а повар-француз, служивший у Мнишека, рассказывал, что с недавних пор Марина повеселела и, конечно, по той причине, что узнала о спасении мужа.
Народ, относившийся в целом к Дмитрию благосклонно, доверчиво внимал этим россказням. Непопулярность восстания 17 мая возрастала еще и потому, что по прошествии нескольких дней после него на Московское государство обрушились жестокие и необычные стихийные бедствия, в которых увидели возмездие за бунт против законного наследника Грозного. Жестокие холода уничтожили все посевы. Особенно сильно пострадала растительность именно в окрестностях Москвы – у деревьев и кустарников высохли верхушки, как будто их опалило огнем. Сторонники Шуйского уверяли, что это покойный царь-еретик с помощью сатаны спускался на землю, чтобы околдовать Московское государство.
Для пресечения нежелательных слухов и толков Шуйский разослал по всему государству грамоты от своего имени, а также от имени бояр и царицы Марии Нагой, матери Дмитрия, в которых утверждалось, что убитый был не сыном Грозного, а Гришкой Отрепьевым, самозванцем, еретиком и чернокнижником, что он намеревался уничтожить православную веру и ввести латинство и лютеранство, перебить московских бояр и отдать западные земли польскому королю, – словом, опубликовал полный набор лживых обвинений, с помощью которых ему удалось вооружить москвичей против поляков в ночь на 17 мая. В добавление к этим грамотам в Москве с Лобного места ежедневно зачитывались подлинные и мнимые вины Дмитрия: расточение казны, собранной предыдущими государями, распутство, святотатство… Отсюда же оглашались вымышленные истории из жизни Гришки. Для их подтверждения в Москву привезли отчима Гришки Отрепьева, его мать и брата – все они целовали крест и клялись, что убитый царь назывался Григорием и до того был монахом в Чудовом монастыре. А так как множество людей видели настоящего Гришку, приехавшего в Москву с Дмитрием, говорили, что это-де был другой монах – не то какой-то Пимен, не то некий Леонид, принявший
