о чем я думала, было очень странным, а мой отец не умел ни удачно пошутить, ни сравнить убывающую луну с обрезанным ногтем – даже под дулом пистолета. Но несмотря на это, он всегда обращался ко мне, будто с кафедры, и его голос гулко отражался под куполом моего черепа: я знаю о тебе все, я вижу тебя насквозь, смотреть на тебя – все равно, что глядеться в зеркало. И когда я смотрю на него, не отводя взгляд, я делаю это не в качестве вызова, а для того, чтобы подчеркнуть – я не он, я не воплощение всего того, что он в себе так ненавидел и был бессилен изменить. Мое лицо – не его лицо. А мое и только мое.
Хотя с тех пор, как я вернулась, он больше ни разу не выходил из себя. Осознание того, что кто-то пишет о нем, произвело в моем отце странную перемену.
– Я думаю, он и со мной стал более терпелив, потому что знает, что ты всегда наблюдаешь, – призналась мама. Когда она спросила его, беспокоится ли он о том, каким получится его образ в книге, он мягко сказал, что я могу писать что пожелаю, потому что каждый человек – сам себе хозяин. На него снизошло какое-то спокойствие, а его острые углы удивительным образом сгладились. Когда по воскресеньям он возвращается домой после мессы, он видит, как я читаю в прохладной сени дуба во дворе, смеется и кричит:
– Никогда не думал, что будет так здорово все время видеть тебя дома. Приятно, когда твои котята вырастают, и тебе уже не нужно их топить.
– Вы же не католики, верно? – спрашивает Даррелл Джейсона однажды ночью, пока в озере ярко-оранжевого света от фонаря Джейсон кидает мяч в баскетбольную корзину на церковной парковке.
– БОЖЕ правый, нет, – говорит Джейсон, впервые произнося имя Божье с должной страстью и пылом.
– Люди здесь иногда ведут себя как всамделишние католики, – говорит Даррелл, и эти слова так смягчают ситуацию, что в нее бы и ракета врезалась безо всякого ущерба.
– Они все время говорят о епископе, – говорит посрамленный Джейсон.
Пару мгновений они смотрят друг на друга с сочувственным пониманием, задаваясь одним и тем же вопросом: как мы вообще здесь очутились? А затем, как бы отстаивая свою принадлежность к более широкому, яркому и менее обременительному миру, который не рыдает сутками напролет под ритмы григорианского пения, Даррелл спрашивает, не ходили ли мы на танцы – в реальный мир, где жизни текут свободно, а тела крепко переплетаются друг с другом – тут, совсем недалеко, в местечке под названием «Сила и Свет».
Чак снова взрывается – из-за ерунды, говорит мама, из-за полнейшей ерунды. Я представляю, как он превращается в настоящий физический взрыв, поднимается ядерным грибом непримиримой борьбы, снося окружающий мир ударной волной своих слов, рук и горячего дыхания.
– Это не поможет, – повторяет ему Даррелл. Эти фразы напоминают мне потертые бусины.
– От этих криков никакой пользы.
Одна из церковных секретарш так пресытилась этими воплями, что когда она в очередной раз слышит, как Чак выходит из себя, она припирает его к стенке и кричит:
– Ты лучше следи-ка за языком, иначе твою работу получит Даррелл, и будет жить в твоем доме.
У меня от этих слов в голове разворачивается панорама. Неужели такое возможно? Неужели Даррелл сможет переехать в домик разнорабочего, сможет приглашать к себе сына и даже видеться с матерью? У меня тоже нет дома, и я не знаю, будет ли когда-нибудь, потоэму дом кажется мне некой универсальной конечной точкой, таким местом, где наконец-то можно зажить настоящей жизнью.
По словам моей мамы, самое худшее в жизни жены священника – необходимость постоянно переезжать с места на место. Стены всегда чужие, и она никогда не чувствует себя дома. Поэтому всякий раз оказавшись в новом приходе, она первым делом вызывает разнорабочего, вручает ему список и рассказывает, что он должен сделать и как, чтобы казалось, будто она – на своем месте. Так будет продолжаться до тех пор, пока жив мой отец. Когда его не станет, она останется ни с чем: ни дома, ни пенсии, ни денег, только куча тренькающих гитар.
– Мне кажется, на сей раз это была последняя капля, – говорит мама про Чака, хотя и понимает, что церковь практически никогда никого не увольняет, что бы люди ни делали. И все же она надеется, что справедливость восторжествует, все наладится, долины возвысятся, а горы рассыпятся в прах.
Однажды за обедом, как раз перед тем, как я должна поехать в свой книжный тур, мама сообщает мне, что Даррелл умирает. Ее слова полны смирения и шагают в похоронном марше, а в голосе нет ни капли радости, которой она клокочет, рассказывая о какой-нибудь далекой катастрофе – нет той самой радости, которая означает только одно: «На сей раз пронесло, беда не в нашей семье, я головы пересчитала, все в порядке».
Рак начался в печени, но теперь метастазы распространились по всему телу. Это слово – метастазы – заставляет меня вспомнить о выражении «охвачен пламенем», о ситуации, когда «огонь в помещении» превращается в «помещение в огне». Даррелл истощен, каждый сустав в его механизме оголился в своей латунной первозданности, теперь он – как дверная ручка, которая только и ждет, чтобы ее повернули. Он не хочет посетителей, не хочет, чтобы приходил его сын и видел его в таком состоянии. Они думают, что ему осталось жить всего месяц. Никаких прочих развесистых подробностей мама не сообщает: ни цвета, ни размера, ни шкалы боли. Только это: месяц. И если она не плачет сейчас, значит обязательно заплачет, когда останется наедине с собой. Ее отец умер от рака, эта болезнь поразила его мозг, в конце он даже перестал узнавать свою дочь.
Когда кто-то говорит мне слово «месяц», я сразу представляю себе пустой квадрат, заполненный другими пустыми квадратами: днями, часами и минутами, кирпичиками из кирпичиков, которые закручиваются, словно юла, пока узоры на гранях не размываются и не исчезают. И когда она звонит мне по прошествии менее чем двух недель, чтобы сообщить, что его больше нет, я вижу, как высокая стена из этих кирпичиков падает и он наконец свободен. Реальность, сотканная из часов, минут и секунд, обломками осыпается к его ногам, и церковь времени рушится.
Ему было всего тридцать восемь, в шоке говорит мне мама.
– Это нечестно, – говорит она.
Поговаривают о проведении заупокойной службы в
