Папаша Ривас задрожал от справедливого негодования.
— Я думаю только о том, чтобы облегчить жизнь генералу, — сказала Нелли своим ровным детским голоском. — Я должна остаться с генералом. Это мой долг. Разве вы забыли, что генерал сделал для вас?
На следующий день Нелли сообщила Хуану Перону, что проведет ночь у него. По лицу ее блуждала торжествующе-скромная улыбка.
— Что думают об этом ваши родители?
— Отец согласен.
Мажордом позвонил Ривасам и, получив подтверждение, позволил себе добавить:
— Ваша дочь не пожалеет, что остается…
Перон дал указание мажордому Ренци обращаться с Нелли, как с почетной гостьей. Мажордом отвел ее на второй этаж и открыл дверь огромной комнаты. Нелли стремительно вошла, распахнула двустворчатые окна.
Вдали сверкали изумрудной зеленью лужайки парка Палермо. Нелли вошла в ванную комнату. Под ногами у нее путались весело прыгавшие собачки Эвиты. Девушка до краев наполнила ванну, насыпала разноцветных ароматических солей.
Нелли была для Перона подругой нежной и успокаивающей, полной противоположностью Эвите. Нелли держалась услужливо, в постоянной готовности подать кофе, сигареты или шлепанцы. Осмелилась даже приготовить ему цыпленка по-португальски. Вечером она приносила Перону газеты. Ревниво следила за кнопками телевизора.
Комнаты Нелли и Перона разделяло большое холодное помещение, которое всегда тщательно убиралось. Здесь Перон хранил свои награды, полученные от иностранных государств, а также многочисленные подарки самых разных размеров и сомнительной ценности. В своей тумбочке у кровати Перон держал только два предмета: шкатулку с фотографиями, где он был снят в полный рост, верхом на коне, в представительской машине, за работой, и флакон духов, подаренный Нелли.
* * *
Перон хотел превратить кинофестиваль в Мар-дель-Плата в подобие избирательной кампании. Он предвкушал, как будет расхаживать среди мировых знаменитостей и пожимать руки Чаплину, Джоан Фонтейн, Мэри Пикфорд, приглашенным за счет аргентинского правительства.
Нелли проявила большой энтузиазм по поводу затеи Перона и его кинематографического вольера. Ее привлекала в Мар-дель-Плата не жажда развлечений и не самое большое казино в мире, а возможность лицезреть золотую улыбку Эррола Флинна. Генерал немного опечалился, чувствуя, что Эррол Флинн заслоняет его в глазах Нелли. Он представил себе Нелли, пытающуюся прорвать полицейский кордон, защищающий Эррола Флинна от восторженной толпы. Картина показалась ему трогательной. Он предпочитал видеть Нелли именно такой, капризной и ребячливой.
Мягкий и миролюбивый характер Нелли никак не напоминал Перону Эвиту. Генерал почувствовал, что тает, когда она потребовала, впервые топнув ножкой, поездки на кинофестиваль.
— Мне так хочется посмотреть на знаменитостей, — всхлипывала она.
Покоренный Перон важно обронил:
— Тебе потребуется дюжина вечерних платьев!
Перон потащил Нелли в огромную гардеробную, где хранились платья Эвиты. Девочка была ослеплена открывшимся ее глазам зрелищем. Четыреста платьев от знаменитых парижских кутюрье, шестьсот других платьев попроще, сотни пар обуви, сотни шляп предстали ее взору. Это был главный склад нарядов. Перон уже показывал выставку этих чудес школьницам Оливоса, но никто из них не имел права притронуться к сокровищам.
Нелли подвели к этим богатствам так, будто она получала их в собственность. Святая святых Эвиты открылась, взгляд ребенка пробил первую брешь в сокровищнице. Нелли осторожно снимала платья с вешалки. Восторг охватывал ее от шуршания тканей, от прикосновения шелка к телу…
Платья были Нелли немного длинноваты и узки в груди. Перон приказал портному резиденции подогнать платья по фигуре Нелли. Потом добавил накидку из голубой норки и меховое манто, которые просто извлек из коллекции Эвиты. В довершение ко всему генерал протянул Нелли шкатулку с драгоценностями. Дрожа, словно в лихорадке, она скрылась со шкатулкой в своей комнате и там осыпала себя сокровищами Эвиты.
Так подручный войны, который так мучительно долго надеялся занять место завоевателя в разделе мира, предпринятом Гитлером, с опозданием отомстил женщине, придумавшей его и вытолкнувшей его на сцену.
Перон без конца пережевывал старую мечту ГОУ: вырвать Латинскую Америку из сферы влияния Соединенных Штатов.
Союз Аргентины с Чили, утверждал Перон, станет впоследствии ядром латиноамериканского союза, куда войдут такие страны, как Бразилия. Первым шагом к латиноамериканскому союзу станет таможенный союз, охватывающий Аргентину и Чили, который будет называться «Свободные Кордильеры». Союз обеспечит экономическую независимость этой части Америки, располагающей третью мирового производства олова и меди. В конце концов латиноамериканские страны займут подобающее место в мире, на которое дают им право их богатства.
Но призыв к американским инвесторам не нашел немедленного отклика. Маневры грядущего величия превращались в пустые хлопоты.
Продолжая усиленно эксплуатировать память об Эвите, Перон уволил шефа Всеобщей конфедерации труда Эспехо и заменил его малоизвестным руководителем профсоюза официантов кафе. Перон хотел помириться с прежними союзниками, военными и промышленниками, чтобы вернуться к ситуации 1943 года, начать жизнь заново с того момента, когда Эвита в нее вмешалась. В распоряжении Перона оставалась лишь каста бюрократии, созданная им, и остатки богатства страны, разбазаренного для поддержания этой касты.
Официально цена мяса составляла меньше одного песо за килограмм, а на черном рынке мясо продавалось по двадцать песо. Фермеры все чаще отказывались засевать поля и вести скот на бойню. Правительство Перона не могло отказаться от политики, заключавшейся в том, чтобы покупать пшеницу и мясо у своих производителей по заниженным ценам, а затем втридорога продавать за границу и финансировать таким образом экстравагантные расходы режима.
Перон пришел в ярость:
— Мы отправимся на фермы за скотом и пошлем быков на бойню вместе с их владельцами!
Потом пригрозил отставкой:
— Ко мне приходят люди и предлагают мне в девяноста пяти случаях из ста всякие подозрительные сделки. Я устал! Буду продолжать работу, только пока у меня будет поддержка народа. Не буду ждать, пока меня прогонят…
Промышленники и военные, более чем когда-либо недовольные Пероном, понимали, что могут легко свергнуть слабого президента. Но промышленники дорожили возможностью проворачивать темные делишки, а военные — заниматься своими излюбленными тайными маневрами. Их вторая натура пересилила желания…
